Чтение 19–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Почем-Соль уезжал в Крым. Дела наши сложились так, что одному необходимо
было остаться в Москве. Тянем жребий. На мою долю выпадает поездка.
Уславливаемся, что следующая отлучка за Есениным.

Возвращаюсь через месяц. Есенин читает первую главу "Пугачева":

Ох, как устал и как болит нога.

Ржет дорога в жуткое пространство..

С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив в землю ступни и
пятки, крепко стоит стих.

Я привез первое действие "Заговора дураков".

Отправляемся распить бутылочку за возвращение и за начало драматических
поэм. С нами Почем-Соль.

На Никитском бульваре в красном каменном доме на седьмом этаже у Зои
Петровны Шаговой найдешь не только что николаевскую "белую головку",
перцовки и зубровки Петра Смирнова, но и старое бургундское и черный
английский ром.

Легко взбегаем на нескончаемую лестницу. Звоним условленные три звонка.
Отворяется дверь. Смотрю: Есенин пятится.

- Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Входите... входите... и вы... и вы... А
теперь попрошу документы!.. - очень вежливо говорит человек при нагане.

Везет нам последнее время на эти приятные встречи.

В коридоре сидят с винтовками красноармейцы. Агенты производят обыск.

- Я поэт Есенин!

- Я поэт Мариенгоф!

- Очень приятно.

- Разрешите уйти...

- К сожалению...

Делать нечего - остаемся.

- А пообедать разрешите?

- Сделайте милость... Здесь и выпивочка найдется... Не правда ли, Зоя
Петровна?..

Зоя Петровна пытается растянуть губы в угодливую улыбку. А растягиваются
они в жалкую, испуганную гримасу.

Почем-Соль дергает скулами, теребит бородавку и разворачивает один за
другим мандаты, каждый величиной с полотняную наволочку.

На креслах, на диване, на стульях - шатовские посетители, лишенные
аппетита и разговорчивости.

В час ночи на двух грузовых автомобилях мы, компанией человек в
шестьдесят, отправляемся на Лубянку.

Есенин деловито и строго нагрузил себя, меня и ПочемСоль подушками от Зои
Петровны, одеялами, головками сыра, гусями, курами, свиными корейками и
телячьей ножкой.

В "предварилке" та же деловитость и распорядительность. Наши нары,
устланные бархатистыми одеялами, имеют уютный вид.

Неожиданно исчезает одна подушка.

Есенин кричит на всю камеру:

- Если через десять минут подушка не будет на моей наре, потребую общего
обыска... Слышите... вы... граждане... черт вас возьми!

И подушка возвращается таинственным образом.

Ордер на наше освобождение был подписан на третий день.

Есенин уехал с Почем-Солью в Бухару. Штат нашего друга пополнился еще
одним комическим персонажем - инженером Левой.

Лева на коротеньких кривых ножках, покрыт большой головой с плешью,
розовой, как пятка у девушки. Глаза у него грустные, и весь он грустный, как
аптечная склянка.

Лева любит поговорить об острых, жирных и сдобных яствах, а у самого
катар желудка и ест одни каши, которые сам он же варит на маленьком
собственном примусе в собственной медной кастрюле.

От Минска и до Читы, от Батуми и до Самарканда нет такого местечка, в
котором бы у Левы не нашлось родственника.

Этим он и завоевал сердце Почем-Соли.

Есенин говорит:

- Хороший человек! С ним не пропадешь - на колу у турка встретит
троюродную тетю.

Перед отъездом Почем-Соль поставил Леве условие:

- Хочешь в моем штате состоять и в Туркестан ехать - купи себе инженерную
фуражку. Без бархатного околыша какой дурак поверит, что ты политехникум
окончил?

Лева скуп до наивности, и такая трата ввергает его в пропасти уныния.

Есенин уговаривает Почем-Соль:

- Все равно никто не поверит.

Лева бурчит:

- Пгистал ко мне с фугажкой, как лавговый лист к заднице.

Есенин поправляет:

- Не лавровый. Лева, а банный - березовый.

- Безгазлично... Я ему, дугаку, говогю... Тут фугашка пагшивая, а там тги
пуда муки за эти деньги купишь.

Почем-Соль сердится:

- Ничего вы не понимаете! Мне для красоты инженер нужен... Чтоб из окошка
вагона выглядывал.

- Так ты инженерскую фуражку на проводника и надень.

У Почем-Соль скулы бьют чечетку.

Лева безнадежно машет рукой:

- Чегт с тобой... пойду завтга на Сухагевку.

Денег наскребли Есенину на поездку маловато. Советуемся с Левой - как бы
увеличить капитал.

Лева потихоньку от Почем-Соли сообщает, что в Бухаре золотые
десятирублевки дороже в три раза.

Есенин дает ему денег:

- Купи мне.

На другой день вместо десятирублевок Лева приносит кучу обручальных
колец.

Начинаем хохотать.

Кольца все несуразные, огромные - хоть салфетку продевай.

Лева резонно успокаивает:

- Не жениться же ты, Сегежка, собигаешься, а пгодавать... Говогю,
загаботаешь - и загаботаешь.

Возвратясь, смешно мне рассказывал Есенин, как бегал Лева, высунув язык,
с этими кольцами по Ташкенту, шнырял по базарам и лавочкам и как пришлось в
конце концов спустить их, понеся потери... Целую неделю Лева был мрачен и,
будто колдуя, шептал себе под нос холодными губами:

- Убитки!.. какие убитки!..

С дороги я получил от Есенина письмо:

Милый Толя. Привет тебе и целование.

Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день смотрю из окна на проклятую
Самару и не пойму никак - действительно ли я ощущаю все это или читаю
"Мертвые души" с "Ревизором". Почем-Соль пьян и уверяет своего знакомого,
что он написал "Юрия Милославского", что все политические тузы - его
приятели, что у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева сидит хмурый и
спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том, "съел ли бы я сейчас
тарелку борща малороссийского". Мне вспоминается сейчас твоя кислая морда,
когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь кусочек
и посмотри на себя в зеркало.

Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что плюнул
на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. Последнее
происшествие меня таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить я уже не
буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтобы посмотреть на
пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость, а я, вероятно, еще хуже
бывал.

Климат здесь почему-то в этот год холоднее, чем у нас. Кой-где даже еще
снег. Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой. Провизии здесь,
конечно, до того "много", что я невольно спрашиваю в свою очередь Леву: "А
ты, Лева, съел бы сейчас колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи, четвертые,
пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно - как заколдованное место
проклятая Самара.

Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное стоячее
место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске. За поездом у нас
опять бежала лошадь (не жеребенок), но я теперь говорю: "Природа, ты
подражаешь Есенину".

Итак, мой друг, вспоминаю тебя, нашу милую Эмилию, и опять, опять
возвращаемся к тому же: "Как ты думаешь. Лева, а что теперь кушает наш
Анатолий?"

В общем, поездка очень славная. Я и всегда говорил себе, что проехаться
не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16 - 17, а здесь 25
- 30.

Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но, во-вторых, Ваня (слышу, Лева
за стеной посылает Почем-Соль к священной матери), это на второе у нас
полагается.

Итак, ты видишь - все это довольно весело и занимательно, так что мне без
труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я
недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело.

Твой Сергун

Привет Коненкову Сереже и Дав. Самойл.

P.S. Прошло еще четыре дня с тех пор, как я написал тебе письмо, а мы еще
в Самаре. Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу, подхожу к
стенной газете и зрю, как самарское лито кроет имажинистов. Я даже не думал,