Чтение 28–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Я стал говорить об Италии, о том, что вместе закатимся весной к теплой
Адриатике, поваляемся на горячем песке, поглотаем не эту дрянь (и убрал под
стол бутылку), а чудесное палящее расплавленное золото д'аннунциевского
солнца.

- Нет, умру.

"Умру" произносил твердо, решенно, с завидным спокойствием.

Хотелось реветь, ругаться последними словами, карябать ногтями холодное,
скользкое дерево на ручках кресла. Жидкая соль разъедала глаза.

Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.

Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую
обещал он приять как новую ласку.

- К кому?

- К Есенину.

Дежурный врач выписывает мне пропуск.

Поднимаюсь по молчаливой, выстланной коврами лестнице. Большая комната.
Стены окрашены мягкой, теплой краской. Мерцает синий глаз электрической
лампочки.

Есенин сидит на кровати, обхватив колени.

- Сережа, какое у тебя хорошее лицо... Волосы даже снова запушились.

Очень давно я не видел у Есенина таких ясных глаз, спокойных рук, бровей
и рта. Даже пооблетела серая пыль с век.

Я вспомнил последнюю встречу.

Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть
перелилась к нему в глаза. У меня в комнате на стене украинский ковер с
большими красными и желтыми цветами. Есенин остановил на них взгляд. Зловеще
ползли секунды, и еще зловещей расползались есенинские зрачки, пожирая
радужную оболочку. Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры
зрачков - страшным, голым безумием.

Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и, подавая ее мне, прохрипел
на ухо:

- Вытри им носы!

- Сережа, это ковер... ковер... а это цветы...

Черные дыры сверкнули ненавистью.

- А!.. трусишь!..

Он схватил пустую бутылку и заскрипел челюстями:

- Размозжу... в кровь... носы... в кровь... размозжу...

Я взял салфетку и стал водить ею по ковру - вытирая красные и желтые
рожи, сморкая бредовые носы.

Есенин хрипел.

У меня холодело сердце.

Многое утонет в памяти. Такое - никогда.

И вот: синий глаз в потолке. Узкая кровать с серым одеялом. Теплые стены.
И почти спокойные руки, брови, рот.

Есенин говорит:

- Мне очень здесь хорошо... только немного раздражает, что день и ночь
горит синенькая лампочка... знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло... лезу
головой под подушку... и еще - не позволяют закрывать дверь... все боятся,
что покончу самоубийством.

По коридору прошла очень красивая девушка. Голубые большие глаза и
необычайные волосы, золотые, как мед.

- Здесь все хотят умереть... эта Офелия вешалась на своих волосах.

Потом Есенин повел в приемный зал. Показывал цепи и кандалы, в которые
некогда заковывали больных: рисунки, вышивки и крашеную скульптуру из воска
и хлебного мякиша.

- Смотри, картина Врубеля... он тоже был здесь...

Есенин улыбнулся:

- Только ты не думай - это не сумасшедший дом... сумасшедший дом у нас по
соседству.

Он подвел к окну:

- Вон то здание!

Сквозь белую снежную листву декабрьского парка весело смотрели освещенные
стекла гостеприимного помещичьего дома.

Платон изгнал Гомера за непристойность из своей идеальной республики.

Я не Гомер.

У нас республика Советов, а не идеальная.

Можно мне сказать гадость? Совсем маленькую и не очень скабрезную? О том,
как надо просить у жизни счастья.

Так вот: счастья надо просить так, как одесский беспризорный милостыню:

- Гражданка, дайте пятачок. А не то плюну вам в физиономию - у меня
сифилис.

В тюремной приемной женщина узнала о смерти мужа. Она зарыдала. Тогда к
ней подошел часовой и сказал:

- Гражданка, огорчаться ступай за ворота.

31 декабря 1925 года на Ваганьковском кладбище в Москве вырос маленький
есенинский холмик.

Мне вспомнилось другое 31 декабря. В Политехническом! музее - "Встреча
Нового года с имажинистами". Мы с Есениным молодые, веселые. Дразним
вечернюю Тверскую блестящими цилиндрами. Поскрипывают саночки. Морозной
пылью серебрятся наши бобровые воротники.

Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:

- А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

- Пушкина.

- Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?

- Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.

Мой ВЕК, МОИ ДРУЗЬЯ И ПОДРУГИ

Который час, Апамент?

Час быть честным.

Шекспир

Говорят: дух, буква. В этих тетрадях все верно в "духе". Я бы даже сказал
- все точно. А в букве? Разумеется, нет. Какой бы дьявольской памятью
человек ни обладал, он не может буквально запомнить фразы и слова, порой
сказанные полстолетия тому назад! Но суть, смысл, содержание диалогов
сохранились в неприкосновенности. Такова человеческая память. В этом наше
счастье, а иногда беда.

Родители одевают меня самым оскорбительным образом: я хожу не в штанах,
как положено мужчине, а в платьицах - голубеньких и розовых. Волосы длинные
- ниже плеч.

Мне четыре года или что-то около этого.

Живем мы на Большой Покровке, главной улице Нижнего Новгорода. Сейчас
она, вероятно, называется по-другому. Да и Нижний давно не Нижний Новгород,
а Горький. Как-то не довелось мне побывать в нем. Жалею ли? Да не знаю. Как
будто - нет.

Мой город дорог мне, мил и люб таким, какой был при разлуке - почти
полвека назад: высокотравные берега, мягкий деревянный мост через Волгу,
булыжные съезды, окаймленные по весне и в осень пенистыми ручьями. Город не
высокорослый, не шумный, с лихачами на дутых шинах и маленькими веселыми
трамвайчиками - вторыми в России. Они побежали по городу из-за Всероссийской
выставки.

Выставка в Нижнем! Трамвай! Приезд царя! Губернатор Баранов, скакавший на
белом жеребце высоких арабских кровей! Губернатор сидел в своем английском
седле "наоборот", то есть лицом к лоснящемуся лошадиному крупу. "Почему
так?" - спросите вы. Да потому, что скакал губернатор впереди императорской
коляски. Не мог же он сидеть спиной к помазаннику Божию!

Вспоминая в своем кругу исторический для Нижнего Новгорода год, мама
всегда говорила:

- В 1897-м и наш Толя родился. В ночь под Ивана Купала. Когда цветет
папортник и открываются клады.

Для нее, конечно, из всех знаменательных событий того года мое появление
на свет было наиболее знаменательным.

Нижний! Длинные заборы мышиного цвета, керосиновые фонари, караваны
ассенизационных бочек и многотоварная, жадная до денег, разгульная
Всероссийская ярмарка. Монастыри, дворцы именитого купечества, тюрьма
посередке города, а через реку многотысячные Сормовские заводы, уже тогда
бывшие красными. Трезвонящие церкви, часовенки с чудотворными иконами в
рубиновых ожерельях и дрожащие огоньки нищих копеечных свечек, озаряющих
суровые лики чудотворцев, писанных по дереву-кипарису. А через дом - пьяные
монопольки под зелеными вывесками.