Чтение 81–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- А разве это много для Эрмитажа? - повторяет он свою фразу, для меня
довольно убедительную.

Поэтому я не читаю ему морали. Мне вспоминаются собственные школьные
годы. Разве я не "мотал"? Еще как! Да и по причинам не столь высоким.

Кирка очень любит живопись. Вкус у него неплохой. Он в восторге от
художников итальянского Возрождения. От Гойи, от ранних немецких
примитивистов, от Рембрандта. А из русских - от Боровиковского, Кипренского,
Федотова, Тропинина. Главным образом за его портрет Пушкина, который на
самом почетном месте висит у Кирки в комнате. Без ума и от французов с конца
XIX века - Ренуара, Мане, Гогена, Матисса... Знает он их по московскому
Музею западной живописи и по хорошим заграничным монографиям, которые с
азартом собирал художник Владимир Васильевич Лебедев, друживший с нашим
домом. Кирка не раз напрашивался к нему в гости.

За обедом разговариваем миролюбиво. Плохие мы родители - не перетапливаем
поклонника Леонардо да Винчи и Пикассо, как этого требует директор Киркиной
школы.

- Папа, ты сегодня весь вечер дома?

- Да.

- А у тебя, мамка, есть спектакль?

- Нет.

- А концерт?

- И концерта нет.

- И не репетируешь?

- Нет.

- Значит, тоже дома?

- Конечно.

- И гостей у нас не будет?

- Не ждем.

Кирка, сверкая радостно глазенапами, кричит:

- Шура!.. Шура!..

Входит домработница.

- Шура, приказ верховного командования...

- Это ты командир-то?

- Допустим.

- Командуй.

- Кто бы мне ни звонил по телефону...

- Так.

- Или у парадной двери...

- Тебя, что ли, весь вечер не будет дома?

- Шура, ты великий психолог! Мои мысли читаешь на расстоянии.

- А если Рокфеллер позвонит?

- И для миллиардера сегодня нет меня дома!

- И меня, Шурочка, тоже.

- Хорошо, Анатолий Борисович.

- И меня! - охотно присоединяется к нам Никритина.

- Хорошо, Анна Борисовна.

Кирка обвивает ручонками шею матери и горячо, с благодарностью, целует
ее. Потом меня - в щеки, в нос, в лоб.

- А когда, папка, у тебя засверкает лысина, я буду и в нее целовать.

- Не придется.

- Ой, не храбрись, старый денди!

Теперь лысина есть, но уже некому целовать в нее.

Таких вечеров, когда за вечерним столом оказывались мы втроем и шумно
разговаривали обо всем на свете, - начиная с Плутарха и кончая Джойсом, - не
слишком много у нас бывало.

Почему?

Не знаю.

Сегодня мне бесконечно горько от этого. Вечера втроем, пожалуй, были
самыми интересными.

Конец тридцать девятого года. Кирка у кого-то купил за пять целковых
кавалергардский панцирь из чистой меди.

- Зачем он тебе?

- Это история, папа!

Через несколько дней я ненароком захожу в спальню. Перед большим зеркалом
Кирка, любуясь собой, важно произносит слова Помпея:

- "Перестанете ли вы читать законы нам, перепоясанным мечом?.."

Я соображаю: это, вероятно, из его любимого Плутарха. На Кирке
"исторический" панцирь, до блеска начищенный зубным порошком, у пояса -
сломанная рапира, которой мы разгребали угли в камине. На голове - чалма из
мохнатого полотенца с воткнутым в нее фазаньим пером. А с плеч свисает, как
рыцарский плащ, мой белый рваный купальный халат, купленный в Париже лет
десять тому назад.

Правая бровь у паренька гордо вскинута "под Качалова" Лихие гусарские усы
намалеваны жженой пробкой.

- "Воюйте с парфянами, но живите в мире со своей возлюбленной..." - опять
величаво цитирует Кирка какого-то древнего автора.

Я на цыпочках выхожу из комнаты.

- Что с тобой? Что тебя развеселило? - спрашивает Никритина.

Она работала в моем кабинете над новой ролью.

Я рассказываю, что происходит в спальне, какой прелестный театр для себя
разыгрывает наш парень, презирающий актерскую профессию.

- Да, это удивительно! - И она разводит руками. - А после обеда, когда ты
спал, он разговаривал со мной о Великой французской революции. Признаюсь, я
была поражена. До чего ж это было интересно. Рассуждал, как эрудированный
историк. И о Марате, и о Робеспьере. Кирку устраивает, что тот предпочитал
"бури свободы - спокойствию рабства". Андре Шенье он называл французским
белогвардейцем. Однако согласен с ним, что "ветер революции тушит факел
поэзии". Спорили, сцепились. Про художника Давида Кирка кричал: "Гений!
Гений!"

Я усмехнулся:

- Юноши и старцы любят это противное слово.

- А я посмела не согласиться с поросенком. И сказала: "Давид плохой
художник: сухой, риторический".

- Конечно.

- Ох и попало мне! Состоялась дискуссия на уровне нашей Академии
художеств. А через какие-то два часа твой рассказ об этом панцире и
гусарских усах... Ребенок! Сущий ребенок! Удивительно.

Ночью к бюро, за которым я ковырялся в рукописи, подошел Кирка. Темным
глазом он взглянул на мою шею, трудолюбиво согнутую над страницей,
измаранной вдоль и поперек:

- Все пишешь и пишешь? До чего же ты наивен, папа! Ужасно наивен.

Я положил карандаш, который не выпускал из руки часа четыре. На
указательном пальце даже остался желобок. Положил карандаш и вопросительно
посмотрел на своего малыша.

Верней, на тога человека, который мне все еще казался малышом.

- Неужели, папа, ты не понимаешь, что при НЕМ писать нельзя? Что при НЕМ
настоящей литературы быть не может. Что...

- Тс-с-с-с!

И я прижал к губам палец с желобком от карандаша.

- Вот-вот! - насмешливо сказал Кирка. - Твой палец на губах, палец с
желобком от карандаша, лучшее доказательство того, что я изрек истину.

И, важно развалясь в кресле, он усмехнулся:

- Литература с пальцем на губах! Ха! Какой вздор!.. Кончай-ка, папа,
безнадежное дело.

Малыш называл те сталинские годы "эпохой непросвещенного абсолютизма".

А вот другой зимний вечер. Я, как заведено, трудолюбиво гну шею над
рукописью.

Из спальной выходит Никритина:

- Работай, работай.

И, плотно прикрыв за собой дверь, направляется к креслу. Голова у нее
туго перевязана белой салфеткой.

- Две фразы сказать можно? Только две.

- Валяй. Но не больше.

- Понимаешь, я приняла пирамидон и прилегла. А у Кирки, как всегда, полна
комната ребят. Хохочут, галдят. Наш парень, конечно, гремит стихами, как на
Марсовом поле. А у меня башка разламывается. Вечером репетиция.

Я подсчитываю в уме: третья фраза, четвертая, пятая, шестая. И с
удовольствием прячу в стол рукопись. Разговаривать о Кирке гораздо
увлекательней, чем писать историческую комедию. Многие тогда пытались
убежать в историю.

Никритина продолжает свои "две фразы":

- Мне очень хотелось крикнуть: "Ребята, потише! Я пирамидон приняла..."
Да только душа не позволила скомандовать Ведь так веселятся на этом свете не
больно долго. Правда?

- Правда.

Она еще туже затягивает салфетку на лбу.

- Так вот... - И ее мысль прыгает чисто по-женски в другую сторону: - В
детстве я до изнеможения уставала от собственного темперамента. И Кирка
устает. У него бледная, похудевшая морденка. Устал от самого себя.

Когда Кирка бывал дома, вся наша квартира действительно гремела и
сотрясалась. И я тоже не возражал. Во-первых, потому, что это не мешало мне
марать бумагу, а во-вторых, я считал, что Никритина права: не так уж мы
долго веселимся на этом свете. Да! Как собаки и кошки, то есть пока они
щенки и котята.

- Сегодня Кирка меня спросил: "Тебе известно, папа, что было написано на
золотой вывеске над шекспировским театром "Глобус"?" - "Нет, не известно".
Паренек важно поднял палец вверх и произнес: "Весь мир лицедействует". И
заключил: "Над вашим сталинским Союзом писателей я воодрузил бы такую же
вывеску. Предложи, папа".

- Это возмутительно! - всерьез возмутилась мамаша. - В конце концов Кирку