Чтение 84–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

мирку.

- Эти... - говаривал он, - двухфамильные: Орлов-Чужбинин!
Блюменталь-Тамарин! Коваль-Самборский!..

И брезгливо морщил сиранодебержераковский нос.

Или:

- Ужас! Среднего образования им не хватает! Вместо "и" - говорят "ы".
Далекый, дикый, великый!.. А кто виноват?.. Малый театр! Перепортил он
интеллигентную русскую речь!

Я защищаю Дом Щепкина:

- Перепортил не русскую речь, а санкт-петербургскую.

Серое облако с Финского залива закутывает солнце.

- Присядем, Анатолий.

- Пожалуй.

На скамейке расчихался старичок. У него в ушах ватка. Молодой командир
неловко нянчит на руках плачущего младенца в голубом одеяльце. Шестилетняя
девочка в больших металлических очках прыгает через веревочку. Скиснув, я
мысленно спрашиваю: "Веселый пойнтерок, где ты?" Удрал, каналья, из моего
сердца.

Старичок с ваткой в ушах, молодой командир с плачущим младенцем на руках,
полуребенок в больших металлических очках - все они вызывают у меня грусть
как недобрая насмешка над человеком.

- Живет человек, живет и... в ящик! - продолжает гудеть актер. - И гений
в ящик, и бездарь в ящик. Так сказать, на равных демократических началах.
Экое хамство!

- Да кто умер-то? - спрашиваю я, поднимаясь со скамьи

Он широко, как на сцене, разводит руками:

- Ка-а-ак! Ты не знаешь?.. Качалов помер.

У меня подкашиваются ноги. В самом прямом смысле слова - подкашиваются.

- Качалов?

- Ну да! Наш Василий Иванович!

Так называла его вся Россия.

Я знал, что Качалов лежал в Кремлевке с воспалением легких.

- Когда? Когда это случилось?

- Сегодня, в шесть тридцать утра.

- Кто тебе сообщил?

- Господи, да у нас весь театр только об этом и говорит. Все актрисы
зареванные, артисты за помин души пьют. Пойдем, Анатоль, выпьем по стопочке.

- Нет, нет!

Этим гудящим актерам только бы случай подвернулся, за что им выпить.

Я спешу домой. У меня странно заплетаются ноги, словно несу очень тяжелый
чемодан.

Никритина уже все знает. Я понимаю это по ее глазам - сухим, расширенным
и опустевшим.

- Надо, Толя, дать телеграмму.

- Да.

- Напиши.

- Напиши ты.

- Я?..

- Будь добра. Не умею я этого делать.

Чего же тут не уметь? Ну, напиши так... молчит. Она тоже не знает, какие
в эту минуту нужны слова.

- По-моему, Нюша, надо позвонить сначала в Москву. Пыжовой или Саррушке.
А вдруг...

Спутница моей жизни безнадежно машет рукой:

- Сейчас в театре я подписалась под коллективной телеграммой. Какие уж
тут могут быть "вдруг"?

И наконец-то вытирает пальцем первую скупую слезу.

Минут через десять междугородная соединяет меня с Пыжовой. В этот
недомашний час она неожиданно оказывается дома.

- Ольга?.. Ты?.. Говорит Анатолий... Это верно, что...

Закончить фразу, слава Богу, мне не пришлось.

- Да иди ты к чертовой маме!

- Нюша!.. Нюшка!.. - кричу я, захлебываясь от счастья. - Ольга ругается!

- Что? Ругается?

- Ого!.. Как настоящая леди!

В сущности, это была цитата из Шекспира. Может быть, вы помните слова
Генри Перси: "Выругайся, Кэт, хорошим крепким ругательством, как настоящая
леди!"

- Дай, Длинный, трубку! Дай!

Передаю.

Вот что выясняется довольно быстро. Пыжову замучил проклятый телефон:
дребезжит с самого раннего утра - разные москвичи задают тот же дурацкий
вопрос: "Это верно, что..."

А Василий Иванович еще третьего дня перебрался из Кремлевки домой и
сейчас с хохотом читает - телеграммы, телеграммы, телеграммы, выражающие
соболезнования по поводу его "безвременной кончины".

Неясно только одно: каким образом вся наша немаленькая страна в течение
нескольких часов узнала об этой качаловской "безвременной кончине"?

- Мистика! - говорит Никритина.

А разве не мистически путешествует анекдот? Сегодня, скажем, в полдень
Ося Прут обмолвился им в киностудии, а к вечеру этот его анекдот уже гуляет
по Ленинграду, Одессе, Киеву.

- Мистика! - отзываюсь я.

Примерно через неделю я был вызван в Москву Комитетом по делам искусств.
Опять собрались запрещать мою пьесу. Скучная история, повторяющаяся из года
в год. У чиновников комитета это называется: "Помогать драматургам в
работе".

Приезжаю в Москву, устраиваюсь в гостинице, оставляю чемодан в номере и
прежде комитета иду к Качаловым.

В коридоре встречает меня Василий Иванович. Он в суконной синей пижаме с
витыми шнурами на груди, в мягких клетчатых туфлях. Гладко выбрит.
Подстрижен ниже обыкновенного. Это всегда молодит.

От него пахнет крепким тройным одеколоном. Запах мужчины!

Чуть изменив классику, он жизнерадостно баритонит:

- Умерший тебя приветствует!

В углу на банкетке стоит большая именинная корзина изпод шампанского и
фруктов, доверху наполненная телеграммами.

- А нашей здесь нет! - с гордостью говорю я. - Не поймал на удочку.

- Сорвался карась.

- Э, чего тут хвастать! Просто бездарен я в этом деле: не умею выражать
соболезнования.

В кабинет входит Нина Николаевна.

- Да уж, конечно, - подергивает она плечиком, - если и по-настоящему
умрешь, ты не пошевелишься подать телеграмму.

- Не пошевелюсь, Ниночка. Поэтому не умирай. Не советую.

- А я и не собираюсь, друг мой.

И, прихрамывая, она бегает вокруг письменного стола, что-то на ходу
переставляя и перекладывая на нем, к огорчению хозяина. Но он мужественно
это выдерживает.

Я спрашиваю Качалова:

- Что же все-таки было? Что за безвременная кончина?

- Была, Анатоль, генеральная репетиция. А скоро и спектакль.

- Да ну тебя, Василий Иванович!

И Нина Николаевна, прихрамывая, выбегает из кабинета.

После завтрака мы с Качаловым отправляемся в Александровский сад.

Литовцева напутствует:

- Ты, Василий Иванович, на воздухе не дыши. Не дыши!

- А носом можно?

- Нет, нет! И носом нельзя! Ничем нельзя! А то опять воспаление легких
схватишь. Ведь хуже ребенка малого! Еще начнешь на ветру во весь голос
"Фауста" читать. Сейчас же дай слово, что не раскроешь рта. Пусть Анатолий
свои стихи декламирует. А ты, Василий Иванович, только слушай. Клянись!

- В чем, Нина?

- А в том, что ни разу не раскроешь рта.

- А если я задохнусь?

- Задыхайся на здоровье. Это тебе полезно.

От Брюсовского до Александровского сада рукой подать. Но мы идем долго.
Через каждые десять шагов приходится минуту-другую постоять: Василий
Иванович раскланивается, благодарит, отвечает рукопожатием на рукопожатие,
поцелуем на поцелуй незнакомых людей, радующихся его воскресению из мертвых.

- Интересно, однако ж, кто первый этот слушок пустил? - любопытствую я.

- Артист, конечно! - благодушно отвечает Качалов.

- Похоже на то.

- Как-то, видишь ли, температура у меня упала до тридцати пяти градусов.
Один артист узнал об этом от нашей Нины. Побежал в пивнушку. А за столиком
сидел второй артист. "Петенька, - кинулся к нему первый, - беда! Качалов
отходит!" В Камергерском второй артист подлетел к третьему: "Коленька, друг,
трагедия-то какая - Василий Иванович помер!" И пошло и поехало. Они ж
знаменитые преувеличители, эти господа артисты.

- О-о-о! - обрадовался я. - Фантазеры, эффектеры!

Садимся на скамью.

Иссиня-черная ворона гаркает над нашими головами:

- Прра!.. Прра!.. Прра!..

- Слышишь, поэт, она говорит: "Прра-вда!.. Прра-вда!.. Прра-вда!.."

- Вот, Вася, и еще один артистический рассказ набежал.

- Что?

- Про говорящую ворону, которая вмешалась в нашу бесеДУ.

Качалов хохочет.

- Стоп! Стоп! - останавливаю я. - Тебе не разрешено рта раскрывать.

На кремлевской башне звенят черные куранты с золотыми прыгающими