Чтение 20–й страницы книги ~Роман без вранья~

Сейчас сижу в вагоне и ровно третий день смотрю из окна на проклятую
Самару и не пойму никак -- действительно ли я ощущаю все это или читаю
"Мертвые души" с "Ревизором". Почем-Соль пьян и уверяет своего знакомого,
что он написал "Юрия Милославского", что все политические тузы -- его
приятели, что у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева сидит хмурый и
спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том: "съел ли бы я сейчас
тарелку борща малороссийского". Мне вспоминается сейчас твоя кислая морда,
когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь кусочек
и посмотри на себя в зеркало.

Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что
плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь.
Последнее происшествие меня-таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить
я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтоб посмотреть
на пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость, а я, вероятно, еще хуже
бывал.

Климат здесь почему-то в этот год холоднее, чем у нас. Кой-где даже
есть еще снег. Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой.
Провизии здесь, конечно, до того "много", что я невольно спрашиваю в свою
очередь Леву: "А ты, Лева, съел бы колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи,
четвертые, пятые, шестые едем-едем, а оглянешься в окно -- как заколдованное
место проклятая Самара.

Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное стоячее
место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске. За поездом у нас
опять бежала лошадь (не жеребенок), но я теперь говорю: "Природа, ты
подражаешь Есенину".

Итак, мой друг, часто вспоминаю тебя, нашу милую Эмилию и опять, опять
возвращаемся к тому же: "Как ты думаешь, Лева, а что теперь кушает
Анатолий?"

В общем, поездка очень славная. Я и всегда говорил себе, что проехаться
не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16-- 17, а здесь
25-- 30.

Это, во-первых, экономно, а во-вторых, но, во-вторых, Ваня (слышу. Лева
за стеной посылает Почем-Соль к священной матери), это на второе у нас
полагается.

Итак, ты видишь -- все это довольно весело и занимательно, так что мне
без труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я
недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело.

Твой Сергун.

Привет Коненкову, Сереже и Дав. Самойл.

P.S.. Прошло еще четыре дня с тех пор, как я написал тебе письмо, а мы
еще в Самаре. Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу,
подхожу к стенной газете и зрю, как самарское Лито кроет имажинистов. Я даже
не думал, что мы здесь в такой моде...

40

В дни отсутствия Есенина я познакомился в шершс-невичской книжной
лавочке с актрисой Камерного театра -- Анной Никритиной (в будущем моей
женой).

Как-то в мягкую апрельскую ночь мы сидели у Каменного моста. Купол
Храма Христа плыл по темной воде Москвы-реки, как огромная золотая лодка.
Тараща глазищами и шипя шинами, проносились по мосту редкие автомобили.
Волны били свое холодное стеклянное тело о камень.

Хотелось говорить о необычном и необычными словами.

Я поднял камень и бросил в реку, в отражение купола храма.

Золотая лодка брызнула искрами, сверкающей щепой и черными щелями.

-- Смотрите!

По реке вновь плыло твердое и ровное золото. А о булыжнике, рассекшем
его, не было памяти и следа.

Я говорил о дружбе, сравнивая ее с тенью собора в реке, и о женщинах,
которые у нас были, подобных камню.

Потом завязал узел на платке, окунул конец в воду, мокрым затянул еще
и, подавая Никритиной, сказал: -- Теперь попробуйте... развяжите... Она
подняла на меня глаза.

-- Зачем?

-- Будто каменным стал узел... вот и дружба наша с Есениным такая же...

И заговорил о годах радостей общих и печалей, надежд и разуверений. Она
улыбнулась:

-- В рифму и ямбом у вас, пожалуй, лучше получится.

И мне самому стало немножко смешно и неловко от слов, расхаживающих
по-индючьи важно.

Мы разошлись с Есениным несколькими годами позже. Но теперь я знаю, что
это случилось не в двадцать четвертом году, после возвращения его из-за
границы, а гораздо раньше. Может быть, даже в лавочке Шерше-невича, когда
впервые я увидел Никритину. А может быть, в ту ночь, когда мне захотелось
говорить о дружбе необычными словами.

41

Задымились серебряной пылью мостовые. По нашему Богословскому ходит
ветхий седенький дворник, похожий на коненковского деревянного "старенького
старичка". Будто не ноги передвигает он, а толстые, березовые, низко
подрубленные пни. В руках у дворника маленькая зеленая леечка. Из нее он
поливает дымящиеся пылью булыжники. Двигается медленно, медленно склоняет
узкую шею лейки, а та, нехотя, фыркает на горячий камень светлыми
малюсенькими брызгами.

Когда-то "старенький старичок" был садовником и поливал из зеленой
леечки нежные розовые левкои.

Тогда нужен был он, его леечка и цветы, пахнущие хорошим французским
мылом.

А булыжники, которые он поливает, начинают дымиться наново раньше, чем
он дойдет до конца своей мостовой, длиной в десяток сажен.

Я с Никритиной возвращался с бегов.

Как по клавишам рояля, били по камню подковы рысака. Никритина еще ни
разу не была у нас в доме. Я долго уговаривал, просил, соблазнял
необыкновенным кулинарным искусством Эмилии.

А когда она согласилась, одним легким духом взбежал три этажа и вонзил
палец в звонок. Вонзив же, забыл вытащить. Обалдевший звонок горланил так же
громко, как мое сердце.

Когда распахнулась дверь и на меня глянули удивленные, перепуганные и
любопытные глаза Эмилии, я мгновенно изобрел от них прикрытие и прозрачную
ложь:

-- Умираю от голода! есть!есть! е...

В коридоре мешки с мукой, кишмишем, рисом и урюком.

Влетел в комнату. Чемоданы, корзины, мешки.

-- Сергей Александрович приехали... вас побежали искать...

Я по-ребячьи запрыгал, по-ребячьи захлопал в ладоши, по-ребячьи уцепил
Никритину за ладони.

А из них по капелькам вытекала теплота.

В окно било солнце, не по-весеннему жаркое.

-- Я пойду...

И она высвободила из моих пальцев две маленькие враждебные льдинки.

Я проводил ее до дому. Прощаясь, ловил взгляд и не мог поймать --
попадались стиснутые брови и ресницы, волочащиеся по щекам, как мохры
старомодной длинной юбки.

Есенина нашел в "Стойле Пегаса".

И почему-то, обнимая его, я тоже прятал глаза.

Вечером Почем-Соль сетовал:

-- Не поеду, вот тебе слово, в жизни больше не поеду с Сергеем... Весь
вагон забил мукой и кишмишем. По ночам, прохвост, погрузки устраивал... я,
можно сказать, гроза там... центральная власть, уполномоченный, а он
кишмишников в вагон с базара таскает. Я им по два пуда с Левой разрешил, а
они, мерзавцы, по шесть наперли...

Есенин нагибается к моему уху:

-- По двенадцати!..

-- Перед поэтишками тамошними метром ходит... деньгами швыряется, а из
вагона уполномоченного гомельскую лавчонку устроил... с урючниками до
седьмого пота торгуется... И какая же, можно сказать, я после этого --
гроза... уполномоченный...

-- Скажи, пожалуйста, "урюк, мука, кишмиш"!.. А то, что я в твоем
вагоне четвертую и пятую главу "Пугачева" написал, это что?.. Я тебя, сукина
сына, обессмерчиваю, в вечность ввожу... а он -- "урюк! урюк!"...

При слове "вечность" замирали слова на губах По-чем-Соли, и сам он
начинал светиться ласково, тепло, умиротворенно, как в глухом слякотном
пензенском переулке окошечко под кисейным ламбрекенчиком, озаренное
керосиновой лампой с абажуром из розового стекла, похожим на выкрахмаленную
нижнюю юбку провинциальной франтихи.

42