Чтение 8–й страницы книги ~Роман без вранья~

Фирма была солидная, хозяева в шевелюрах и с собственным местом на
полочке истории российской изящной словесности.

Провинциальные интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавчонки
со слезой умиления -- точь-в-точь как стародревние салопницы от чудотворной
Иверской.

В Камергерском переулке за прилавком стояли Шершеневич и Кусиков.

Шершеневич все делает профессионально -- стихи, театр, фельетоны;
профессионально играет в теннис, в покер, влюбляется, острит, управляет
канцелярией и -- говорит (но ка-а-ак говорит).

Торговал он тоже профессионально. Посетителей своего магазина делил на
"покупателей" и "покапателей".

А вот содержатель буфета в "Стойле Пегаса" Анатолий Дмитриевич Силин
разбивал без всякой иронии посетителей кафе на "несерьезных" и "серьезных".
Относя к "несерьезным" всю пишущую, изображающую и представляющую братию
(словом, "пустых", на языке шпаны), а сухаревцев, охотнорядцев,
смоленскорынцев, отъявленных казнокрадов и не прищученных налетчиков с их
веселыми подругами -- к "серьезным".

Получив от Каменева разрешение на магазин, стали мы с Есениным рыскать
по городу в поисках за помещением и за компаньонами.

В кармане у нас была вошь на аркане. Для открытия книжной лавки кроме
нее требовался еще такой пустяк, как деньги и книги.

Помещение на Никитской взяли с бою.

У нас был ордер. У одного старикашки из консерватории (помещение в
консерваторском доме) -- ключи.

В МУНИ нас предупредили:

-- Раздобудете ключи -- магазин ваш, не раздобудете -- судом для вас
отбирать их не будем... а старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то
мандатиком от Анатолия Васильевича.

Принялись дежурить злостного старикашку у дверей магазина. На четвертые
сутки, тряся седенькими космами, вставил он ключ в замок.

Тычет меня Есенин в бок:

-- Заговаривай со старикашкой.

-- Загова-а-а-ривать?..-- И глаза у меня полезли на лоб:-- Боюсь
вихрастых!.. Да и о чем я с ним буду заговаривать?

-- Хоть о грыже у кобеля, растяпа!

Второй толчок под бок был убедительнее первого, и я не замедлил снять
шляпу перед седенькими космочками, отбившими у меня только что дар речи и
мысли.

-- Извините меня, сделайте милость... но видите ли... обязали бы очень,
если бы... о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трех
словах...

В круглых стеклах, что вскинули на меня удивленные космочки, я прочел
глубокую и сердечную к себе жаль: "такой-де молодой, и скажи-ка,
пожалуйста!"

-- Извольте понять, еще интересуюсь давно контрапунктом и... и...

Есенин одобрительно и повелительно кивал головой.

-- и... бе-молями.

Бухнул.

Ключ в замке торчал только то короткое мгновение, в которое космочки
сочувственно протянули мне свою руку (помню и обкусанную коротышку ноготь,
что голеньким торчал из пуховой, привязанной на тесемочку, как у малых
ребятишек, варежки).

Вдруг злостный старикашка пронзительно завизжал, захлопотал по панели
резиновым набалдашником палки, ухватил Есенина за полу шубы, в кармане
которой мягко позванивал о костяную пуговицу долго мечтаемый ключ.

Есенин сурово отвел от своей полы его руку в беспомощно-ребятишьей
варежке, остановил лопотанье набалдашника взглядом председателя
ревтрибунала, произносящего "высшую меру", и, вытащив без всякой
торопливости из бумажника ордер, ткнул в нос старикашке фиолетовой печатью.

Есенин после уверял, что у злостных космочек никаких не стояло в глазах
жемчужинок и никаким носом не думали космочки шмыгать.

А по-моему, все-таки шмыгали.

В тот жестокосердый день можно считать, что спустили мы на воду утлое
суденышко нашего благополучия.

За компаньонами дело не стало.

17

В самую суету со спуском "утлого суденышка" нагрянули к нам на
Богословский гости.

Из Орла приехала жена Есенина -- Зинаида Николаевна Райх. Привезла с
собою дочку -- надо же было показать отцу.

Танюшке тогда года еще не минуло. А из Пензы заявился друг наш
закадычный, Михаил Молабух.

Зинаида Николаевна, Танюшка, няня ее, Молабух и нас двое -- шесть душ в
четырех стенах!

А вдобавок -- Танюшка, как в старых писали книжках, "живая была
живулечка, не сходила с живого стулечка"-- с няниных колен к Зинаиде
Николаевне, от нее к Молабуху, от того ко мне. Только отцовского "живого
стулечка" ни в какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть,
и на подкуп, и на строгость -- все попусту.

Есенин не на шутку сердился и не в шутку же считал все это "кознями
Райх".

А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле горошиной слеза от
обиды на Таньку, не восчувствовавшую отца.

И рядышком примостилось смешное. Вторым по счету словом молабуховским
(не успели еще вытащить из ремней подушки с одеялом, а из мешка мясных и
мучных благ) было:

-- А знаете ли, Сережа и Толя, почем в Пензе соль?

-- Почем?

-- Семь тысяч.

-- Неужто!?

-- Тебе говорю.

Часа через два пошли обедать. В Газетном у Надежды Робертовны Адельгейм
имелся магазинчик старинных вещей. В первой комнате стояла трехногая
карельская береза, шифоньерка красного дерева и пыльная витрина. Под тусклым
стеклом на вытертом бархате: табакерочка, две-три камеи и фарфоровые чашечки
семидесятых годов (которая треснута, которая с отбитой ручкой, которая без
блюдца). А во второй, задней комнате очаровательная Надежда Робертовна
кормила нас обедами. За кофе Молабух спросил:

-- А знаете ли, ребята, почем в Пензе соль?

-- Почем?

-- Девять тысяч.

-- Ого!

-- Вот тебе и "ого".

Вечером Танюшкина няня соорудила нам самовар. Ставила самовар забором.
Теперь -- дело прошлое -- могу признаться: во дворе нашего дома
здоровеннейшие тополя без всякого резона были обнесены изгородью. Мы с
Есениным, лежа как-то в кровати и свернувшись от холода в клубок, порешили:

-- Нечего изгороди стоять без толку вокруг тополей! Не такое ныне
время.

И начали самовар ставить забором. Если бы не помогли соседи, хватило бы
нам забора на всю революцию.

В вечер, о котором повествую, мы пиршествовали пензенской телятиной,
московскими эклерами, орловским сахаром и белым хлебом.

Посолив телятину, Молабух раздумчиво задал нам вопрос:

-- А вот почем, смекаете, соль в Пензе?

-- Ну, а почем?

-- Одиннадцать тысяч.

Есенин посмотрел на него смеющимися глазами и как ни в чем не бывало
обронил:

-- Н-да... за один только сегодняшний день на четыре тысячи
подорожала...

И мы залились весельем.

У Молабуха тревожно полезли вверх скулы:

-- Как так?

-- Очень просто: утром семь, за кофе у Адельгейм девять, а сейчас к
одиннадцати подскочила.

И залились заново.

С тех пор стали прозывать Молабуха Почем-Соль.

Парень он был чудесный, только рассеянности невозможной и памяти
скоротечной. Рассказывая об автомобиле, бывшем в его распоряжении на
германском фронте, всякий раз называл новую марку и другое имя шофера. За
обедом вместо водки по ошибке наливал в рюмку из стоящего рядом графина
воду. Залихватски опрокинув рюмку, крякал и с причмоком закусывал селедкой.
Скажешь ему:

-- Мишук, чего крякаешь?

-- Что?

-- Чего, спрашиваю, крякаешь?

-- Хороша-а!

-- То-то хороша-а... отварная, небось... водичка-то.

Тогда он невообразимо серчал; подолгу отплевывался и с горя вконец
напивался до белых риз.

А раз в вагоне -- ехали мы из Севастополя в Симферополь -- выпил вместо
вина залпом полный стакан красных чернил. На последнем глотке расчухал.