Габриэль Гарсиа Маркес.

История одной смерти, о которой знали заранее

1981 г. Повесть.

Перевод Л. Синявской, 1982 год, журнал "Латинская америка"

OCR: Кирилл Шехтер

Любовная охота

сродни надменной -

соколиной.

Жиль Висенте

В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине
шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось,
что он шел через лес, под огромными смоквами, падал теплый мягкий дождь, и
на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с
ног до головы загажен птицами. "Ему всегда снились деревья",- сказала мне
Пласида Линеро, его мать, двадцать семь лет спустя вызывая в памяти
подробности злосчастного понедельника. "За неделю до того ему приснилось,
что он один летит на самолете из фольги меж миндальных деревьев, не задевая
за них",- сказала она. У нее была прочная репутация правдивого толкователя
чужих снов, если, конечно, они рассказывались натощак, но в тех двух снах
собственного сына она не угадала рокового предвестья, не заметила она его и
в других снах с деревьями, которые он рассказал ей незадолго до смерти.

Сантьяго Насар тоже не усмотрел дурного знака. Он спал мало и плохо,
прямо в одежде, и проснулся с головной болью и медным привкусом во рту, но
счел это естественными издержками вчерашнего свадебного гулянья, которое
затянулось за полночь. Более того, многие, встретившиеся ему на пути с того
момента, как он вышел из дому в шесть часов пять минут, и до того, как часом
позже был зарезан, точно хряк, припоминают, что выглядел он немного сонным,
однако находился в хорошем настроении и всем им как бы невзначай заметил,
что день прекрасный. Никто, правда, не уверен полностью, что он имел в виду
погоду. Многие сходятся на том, что утро было сияющее, морской бриз продувал
банановые заросли, но это естественный ход мысли, поскольку дело происходило
в хорошем феврале, которые в те времена еще случались. Однако большинство
твердит в один голос, что день был мрачный, небо темное и низкое, густо
пахло затхлой водой, а в минуту самого несчастья накрапывал дождь, какой
накрапывал в лесу, что привиделся Сантьяго Насару во сне. Я приходил в себя
после свадебного гулянья в приюте нашего апостола любви - Марии Алехандрины
Сервантес, и с трудом проснулся, когда колокола уже били набат, проснулся,
решив, что трезвонят в честь епископа.

Сантьяго Насар надел белые льняные некрахмаленые брюки и рубашку, точно
такие же, что были на нем накануне - на свадьбе. Это была его парадная
одежда. Если бы не ожидавшийся епископ, он бы надел костюм цвета хаки и
сапоги для верховой езды, в чем отправлялся каждый понедельник в Дивино
Ростро, животноводческую ферму, которую унаследовал от отца, и теперь
управлял ею очень толково, хотя и без особых доходов. Собираясь на пастбище,
он цеплял к поясу "магнум-357", стальные пули которого, по его словам, могли
перебить хребет лошади. В пору охоты на куропаток он брал с собой прицельное
оружие. В шкафу у него хранились "манлихер-шенауэр-30.06", голландский
"магнум-ЗОО", двуствольный "хорнет-22" с телескопическим прицелом и
"винчестер". Он, как и его отец, всегда спал с оружием под подушкой, но в
тот день перед выходом из дому он вынул из револьвера патроны, а револьвер
положил в тумбочку у кровати. "Он никогда не оставлял его заряженным",-
сказала мне его мать. Я это знал и еще знал, что оружие он держал в одном
месте, а патроны - в другом, отдельно, так, чтобы никто, даже случайно, не
поддался искушению пальнуть в доме. Эту мудрую привычку привил ему отец
после того, как однажды утром служанка вытряхивала подушку из наволочки и
револьвер, упав на пол, выстрелил: пуля пробила шкаф, прошла стену, с боевым
свистом пронеслась через столовую соседского дома и обратила в гипсовый прах
статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на
другом конце площади. Сантьяго Насару, тогда совсем еще ребенку, злополучный
урок запомнился навсегда.

Последнее, что осталось в памяти у его матери,- как он промелькнул
через ее спальню. Он разбудил ее, когда в потемках ванной комнаты на ощупь
искал в аптечке аспирин, она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом
воды в руке: таким ей суждено было запомнить его навсегда. Именно тут
Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не придала значения деревьям.

- Птицы во сне - всегда к здоровью,- сказала она.

Она смотрела на него из гамака, лежа в той самой позе, в какой я нашел
ее, сраженную догорающей страстью, когда вернулся в этот всеми забытый
городок и попытался сложить из разрозненных осколков разбитое зеркало
памяти. Она едва различала очертания предметов даже при свете дня, и на
висках у нее лежали целебные листья от головной боли, которую оставил ей
сын, в тот последний раз пройдя через ее спальню. Лежа на боку, она
схватилась за веревки гамака в изголовье и старалась подняться, а в
полумраке стоял запах крестильной купели, который поразил меня еще в то
утро, в утро преступления.

Когда я появился в дверном проеме, ей снова на миг почудился Сантьяго
Насар. "Вот тут он и стоял,- сказала она.- В белом некрахмаленом костюме -
кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала". Она долго
сидела в гамаке, пережевывала зернышки кардамона, пока у нее прошло
ощущение, будто сын вернулся. Тогда она вздохнула: "В нем была вся моя
жизнь".

И я увидел его. Только что, в последнюю неделю января, ему исполнился
двадцать один год, он был стройным и белокожим, с вьющимися волосами и
такими же арабскими веками, как у отца. Единственный сын супружеской четы,
вступившей в брак по расчету и ни на миг не познавшей счастья, однако сам он
выглядел счастливым и при отце, который умер внезапно три года назад, и
оставшись вдвоем с матерью, выглядел счастливым до того самого понедельника,
до своего смертного часа. От матери он унаследовал инстинкт. А у отца с
самого детства обучился владению огнестрельным оружием, любви к лошадям и
выучке ловчей птицы; у него же он научился и здравому искусству сочетать
храбрость с осторожностью. Между собой отец с сыном говорили по-арабски, но
не в присутствии Пласиды Линеро, чтобы она не чувствовала себя обделенной. В
городке их никогда не видели с оружием, и только один раз, на
благотворительный базар, принесли они своих обученных соколов - показать,
что такое соколиная охота. Из-за смерти отца ему пришлось, окончив школу,
заняться принадлежащей семье фермой. Сантьяго Насар по натуре был веселым и
миролюбивым человеком с легким характером.

В то утро, когда его собирались убить, мать, увидев на нем белый
костюм, подумала, что он перепутал день. "Я напомнила ему, что был
понедельник",- сказала она мне. Но он объяснил, что праздничный наряд - на
тот случай, если посчастливится поцеловать епископский перстень. Она не
выказала никакого интереса.

-Да он и с корабля не сойдет,- сказала она.- Благословит издали, для
проформы, как всегда, и уплывет своей дорогой. Он этот город ненавидит.

Сантьяго Насар знал, что это правда, но торжественность церковных
обрядов завораживала его так, что он не мог устоять. "Это как кино",- сказал
он мне однажды. Его мать во всем этом деле с епископом волновало только одно
- чтобы сын не промок под дождем, ночью сквозь сон она слышала, как он
чихал. Она посоветовала ему взять зонт, но он только махнул ей рукой на
прощанье и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.

Виктория Гусман, кухарка, совершенно уверена, что в тот день никакого
дождя не было, как не было его весь февраль. "Наоборот,- сказала она, когда
я пришел к ней незадолго до ее смерти.- По утрам солнце пекло жарче, чем в
августе". Она разделывала к обеду трех кроликов, вокруг ждали, жадно дыша,
псы, и тут Сантьяго Насар вошел в кухню. "Лицо по утрам у него всегда было
будто ночь не спавши",- вспоминала безо всякой к нему любви Виктория Гусман.
Дивина Флор, ее дочь, едва начавшая созревать, подала Сантьяго Насару пиалу
с круто заваренным кофе, плеснув туда тростниковой водки, как всегда по
понедельникам,- помочь ему одолеть перегрузки минувшей ночи. Огромная кухня,
заполненная шепотом огня и спящими на насестах курами, дышала тайной.
Сантьяго Насар разжевал еще одну таблетку аспирина и стал пить долгими
глотками кофе; он сидел, не сводя глаз с двух женщин, потрошивших у очага
кроликов, и не спеша думал. Несмотря на годы, Виктория Гусман замечательно
сохранилась. Девочка, пока еще дичок, была подавлена готовыми вот-вот
брызнуть жизненными соками. Когда она подошла убрать пустую пиалу, Сантьяго
Насар схватил ее за запястье.

- Самая пора тебя объезжать,- сказал он.

Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.

- Пусти ее, хозяин,- приказала она серьезно.- Пока я жива, этой воды ты
не напьешься.

Ее саму, еще девочку, совратил Ибрагим Насар. Несколько лет он тайком
любился с ней в стойлах на ферме, а когда страсть прошла, привел прислугой к
себе в дом. Дивина Флор, ее дочь от появившегося позднее мужа, считалась
предназначенной для тайного ложа Сантьяго Насара, и эта мысль до времени
томила ее и не давала покоя. "Другого, как он, не рождалось на свет",-
сказала мне Дивина Флор, теперь толстая и увядшая, окруженная детьми,
появившимися от других привязанностей. "Вылитый отец,- возразила ей Виктория
Гусман.- Такое же дерьмо". И снова не удержалась от удивления при
воспоминании о том, как ужаснулся Сантьяго Насар, когда она вырвала
внутренности у кролика и швырнула псам еще дымящиеся потроха.

- Какая ты жестокая,- сказал он ей.- А если б это был человек...

Виктории Гусман потребовалось почти двадцать лет, чтобы понять, как это
мужчина, привыкший убивать беззащитных животных, мог вдруг так ужаснуться.
"Святой Боже,- воскликнула она испуганно,- да это же было откровение!"
Однако в утро преступления у нее накопилось столько застарелой злобы, что