опустить взгляд, чтобы скрыть замешательство и притвориться,
будто ушел в путешествие по прелестным излучинам острова Алька,
а сам думал: что же делать. Фермина Даса тоже не сказала больше
ничего. Закончив штопать чулки, кое-как запихнула нитки с иглою
в швейную шкатулку, отдала распоряжение об ужине на кухне и
ушла в спальню.
часов пополудни не пошел к сеньорите Линч. Посулы любви, мечты
о скромном домике для нее одной, где он сможет навещать ее
спокойно и без страхов, счастье без спешки до самой смерти -
все, что он обещал ей в пылу страсти, все было забыто на веки
вечные. Последнее, что сеньорита Линч получила от него, была
диадема с изумрудами, которую кучер вручил ей безо всяких
пояснений и без записки; диадема была вложена в коробочку,
завернутую в аптечную бумагу, чтобы и сам кучер поверил, будто
это срочное лекарство. И больше, до конца своей жизни, он не
видел ее, даже случайно, и только Бог знал, каких страданий
стоило ему это героическое решение и сколько напитанных желчью
слез выплакал он, запираясь в уборной, чтобы пережить свою
глубоко интимную беду. В пять часов, вместо того чтобы
отправиться к ней, он пошел к своему духовнику и искренне
покаялся, а в следующее воскресенье причастился с разбитым
сердцем, но успокоившейся душой.
раздеваясь перед сном, повторил Фермине Дасе горестную литанию:
о бессоннице на рассвете, о неожиданных приступах тоски, о
безудержном желании плакать под вечер, словом, все шифрованные
признаки тайной любви, которые он представил как признаки
старческой немощи. Он должен был рассказать это кому-то, чтобы
не умереть, чтобы не пришлось рассказывать правды, и в конце
концов подобные душевные излияния были освящены домашним
ритуалом любви. Она выслушала его внимательно, однако нс глядя
на него, и не произнесла ни слова, продолжая собирать одежду,
которую он снимал с себя. И обнюхивала каждую вещь, ни жестом,
ни мимикой не выдавая ярости, и, скомкав, бросала в плетеную
корзину для грязного белья. Того запаха она не почувствовала,
но это еще ничего не значило: завтра будет новый день. Прежде
чем преклонить колени перед алтарем и помолиться на ночь, он,
подводя итог своим горестям, печально вздохнул и совершенно
искренне заключил: "По-моему, я умираю". Она ответила, не
моргнув глазом.
будет спокойнее.
сказал ей, что может умереть, и она ответила ему так же
жестоко. Доктор Урбино тогда отнес это на счет свойственной
женщинам жестокости, благодаря которой, возможно, земля
продолжает вращаться вокруг солнца; он еще не знал, что она
всегда старается отгородиться барьером из ярости, чтобы не был
заметен ее страх. И в том случае, самом страшном из всех, был
страх остаться одной, без него. На этот же раз, наоборот, она
желала ему смерти всем сердцем, и его встревожило ее
настроение. Потом он слышал, как она плакала в темноте, плакала
медленно, кусая подушку, чтобы он не услышал. Это привело его в
замешательство, потому что он знал: у нее не было легких слез.
ни от боли телесной, ни от душевной. Она плакала только от злой
ярости, особенно если та была порождена ужасом перед виною,
тогда ярость и злость возрастали тем больше, чем больше она
плакала, ибо не могла простить себе этой слабости - слез. Он не
осмелился утешать ее, понимая: это все равно, что утешать
раненного копьем тигра, и у него не хватило духу сказать, что
того, из-за чего она плакала, с сегодняшнего дня уже не
существует, оно вырвано с корнем раз и навсегда и выброшено
даже из памяти.
проснулся, то увидел, что она, засветив слабый ночник у
постели, лежала с открытыми глазами, но уже не плакала. Нечто
очень явное произошло с нею. пока он спал: осадок, копившийся
на дне души долгие годы жизни, взбаламученный муками ревности,
поднялся на поверхность и состарил ее в одно мгновение.
Пораженный ее внезапно явившимися морщинами, ее вмиг увядшим
ртом, пепельным налетом на волосах, он отважился и попросил ее
попытаться заснуть: было уже два часа ночи. Она отозвалась, не
глядя на него и без тени ярости в голосе, почти кротко: - Я
имею право знать, кто она. И тогда он рассказал ей все.
чувствуя, что снимает с себя всю тяжесть мира. он был уверен,
что она и так знает и ей не хватает лишь подтверждения
отдельных подробностей. Конечно, это было не так, и, когда он
стал рассказывать, она снова заплакала, но не тихо, как
вначале, а открыто, горькими слезами, и они текли по лицу,
прожигали ночную рубашку и сжигали ее жизнь, ибо он не сделал
того, чего она ждала от него, затая душу: чтобы он до
последнего смертного часа отрицал начисто все, чтобы возмутился
мерзкой клевете и накрик проклял бы это треклятое общество,
которое, ничтоже сумняшеся, растоптало чужую честь, и чтобы не
дрогнул, оставался невозмутимым даже пред лицом самых
убийственных доказательств неверности, словом, вел себя как
мужчина. А когда он сказал ей, что сегодня был у своего
духовника, она чуть не ослепла от ярости. Со школьных времен
она твердо знала, что церковники не одарены Господом
добродетелями. Это было единственное существенное разногласие в
их семейной гармонии, которое оба старались благополучно
обходить. А тут муж позволил духовнику вмешаться в интимную
суть того, что касалось не только его, но и ее: это уже было
слишком.
сказала она.
исповеди, а ее имя уже мусолили, передавали из уст в уста, и
унижение, которое она почувствовала, жгло еще невыносимее, чем
стыд, ярость и боль от несправедливости, причиненной изменой. А
самое страшное, черт подери: негритянка. Он поправил: мулатка.
Но никакие уточнения уже ничего не значили: с нее хватит.
запах негритянки.
вечера, Фермина Даса села на суденышко, регулярно ходившее в
Сан-Хуан-де-ла-Сьенагу, всего с одним баулом, в сопровождении
лишь воспитанницы; лицо она закрыла мантильей, чтобы избежать
ненужных расспросов самой и избавить от них мужа. Доктор
Хувеналь Урбино не пошел в порт, к такому уговору пришли оба
после изматывающего трехдневного разговора, в результате
которого было решено, что она уедет в имение двоюродной сестры
Ильдебранды Санчес, в селение Флорес-де-Мария, на время,
достаточное, чтобы хорошенько все обдумать, прежде чем принять
окончательное решение. Дети, не знавшие причин, поняли это как
все откладывавшееся путешествие, о котором они и сами мечтали.
Доктор Урбино позаботился о том, чтобы никто в их вероломном
мирке не мог язвительно судачить на этот счет, и все так
удалось, что Флорентино Ариса не сумел найти следов исчезнувшей
Фермины Дасы потому, что их просто не было, а не из-за того,
что ему недоставало средств и способов разузнать. Муж ничуть не
сомневался, что она вернется домой, как только у нее пройдут
ярость и злость. А она уезжала в уверенности, что злость и
ярость у нее не пройдут никогда.
решительный поступок был продиктован не столько яростью и
обидой, сколько тоскою по прошлому. После свадьбы она еще
несколько раз бывала в Европе, несмотря на то что путь туда по
морю занимал десять дней, и всегда эти путешествия оказывались
слишком долгими, чтобы она почувствовала себя счастливой. Она
повидала свет и научилась жить и думать по-иному, но никогда
после того незадавшегося полета на воздушном шаре она не бывала
больше в Сан-Хуан-де-ла-Сьенаге. Возвращение в края сестры
Ильдебранды было для нее пусть поздним. но своеобразным
избавлением. Не только от рухнувшего семейного очага, но от
чего-то гораздо более давнего. Одним словом, мысль, что она
возвращается к тому, что ей было дорого в давние времена
девичества, утешала в беде.
Сан-Хуан-де-ла-Сьенаге, ей пришлось призвать на помощь всю силу
своего характера и откинуть предвзятость, чтобы узнать этот
город.
у нее было рекомендательное письмо, пригласил ее посетить
официальное празднование победы до отхода поезда на
Сан-Педро-Алехандрино, куда она собиралась поехать, чтобы
своими глазами увидеть, правду ли ей рассказывали, будто
кровать, на которой умер Освободитель, была маленькой, как
Белов Вольф
Маккэфри Энн
Трубников Александр
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Быков Василий