разных днях.
ногах, у фамильной скамьи, перед главным алтарем, и держалась
великолепно, так, как если бы слушала оперу. Но под конец
нарушила принятые в данном случае нормы и не осталась на своем
месте, чтобы принять соболезнования еще раз, а стала обходить
всех приглашенных и благодарить их: новшество вполне в ее духе.
Так, переходя от одного к другому, она дошла до рядов бедных
родственников и огляделась вокруг, желая убедиться, что не
забыла никого из знакомых. И тут Флорентино Арису словно
подхватила сверхъестественная сила: она его увидела. И
действительно, Фермина Даса отошла от своего сопровождения и с
непринужденной естественностью, с какою всегда вела себя на
людях, подала ему руку и произнесла с ласковой улыбкой: -
Спасибо, что пришли. Ибо она не просто получала его письма, но
читала их с огромным интересом и именно в них нашла серьезные
доводы для того, чтобы продолжать жить дальше. Она сидела с
дочерью за завтраком, когда принесли первое письмо. Она вскрыла
его - ее заинтересовало то, что оно было написано на машинке, -
а узнав инициалы, которыми оно было подписано, вспыхнула до
корней волос. Однако тотчас же взяла себя в руки и спрятала
письмо в карман передника со словами: "Соболезнование от
властей". Дочь удивилась: "Все давно прислали". Она не
смутилась: "Еще одно". Она собиралась сжечь письмо позже, без
дочери, чтобы не возникло вопросов, но не смогла удержаться от
искушения прежде заглянуть в него. Она ожидала достойного
ответа на ее полное несправедливостей письмо и начала
раскаиваться, едва его отправила, однако, пробежав глазами
полное благородства обращение и первый абзац, поняла, что в
мире кое-что изменилось. Все это так ее заинтриговало, что она
заперлась в спальне, чтобы прочитать письмо спокойно, прежде
чем сжечь, и прочитала его три раза, не переводя дыхания.
смерти: мысли, которые, точно ночные птицы, сновали у нее над
головой, но когда она пыталась схватить их, разлетались ворохом
перьев. А тут они были высказаны просто и точно, как ей самой
хотелось бы высказать их, и она снова горько пожалела о том,
что мужа нет в живых, а то бы они обсудили все с ним, как,
бывало, обсуждали перед сном случившееся за день. Итак, ей
открылся незнакомый Флорентино Ариса, ясномыслие которого никак
не вязалось ни с юношескими лихорадочными письмами, ни с
мрачными повадками всей его жизни. Скорее эти размышления
подходили тому человеку, который, по мнению тетушки
Эсколастики, действовал наущением Святого Духа, и эта мысль
напугала ее, как и в первый раз. Но душу успокоило убеждение,
что письмо, написанное мудрым стариком, не имеет ничего общего
с дерзкой попыткой, предпринятой в скорбную ночь, но есть
благородный способ зачеркнуть прошлое.
сжигала их, но прежде читала со все возрастающим интересом, а
сжигая, ощущала привкус вины, от которого давно не могла
отделаться. Когда же письма начали приходить под номерами, у
нее появилось давно желанное моральное оправдание не уничтожать
их. Поначалу она не собиралась сохранять их для себя, а хотела
дождаться случая и возвратить Флорентино Арисе, дабы не
утратилось то, что, на ее взгляд, могло принести пользу людям.
Плохо, однако, что время шло, письма продолжали приходить
каждые три или четыре дня на протяжении всего года, а она не
знала, как возвратить их, не оскорбив при этом, чего ей вовсе
не хотелось, но писать объяснительные письма гордыня не
позволяла.
Очищенное воспоминание о муже перестало быть помехой в ее
повседневной жизни, в ее размышлениях о сокровенном и в самых
простых побуждениях, теперь он как бы постоянно присутствовал и
направлял ее, не мешая. Случалось, она обнаруживала его не как
видение, а во плоти и крови, там, где ей на самом деле его не
хватало. Возникало ощущение, будто он и вправду тут, живой как
прежде, но только без его мужских прихотей, без его
патриархальной требовательности и этой утомительной
придирчивости, чтобы любовь сопровождалась ритуалом неуместных
поцелуев и нежных слов, какие присущи его любви. И она даже
стала понимать его лучше, чем понимала живого, стала понимать
его мучительно-беспокойную любовь и почему он так нуждался в ее
надежности, которую, по-видимому, считал опорою в своей
общественной деятельности, но чем на самом деле она не была.
Однажды в приступе отчаяния она крикнула ему: "Ты даже не
представляешь, как я несчастна". Он снял очки очень характерным
для него жестом, не меняясь в лице, окатил ее прозрачными
водами своих детских глаз и одной-единственной фразой обрушил
на нее всю тяжесть своей невыносимой мудрости: "Запомни: самое
главное в семейной жизни не счастье, а устойчивое постоянство".
Едва ощутив одиночество вдовства, она поняла, что эта фраза не
таила в себе мелочной угрозы, которая ей в свое время
почудилась, но была тем магическим кристаллом, благодаря
которому обоим выпало столько счастливых часов.
привлекало ее внимание новизной. У нее была инстинктивная тяга
к такого рода вещам, меж тем как ее муж склонен был относиться
к ним более рационально, эти вещи были красивыми и полезными у
себя на родине, в витринах Рима, Парижа, Лондона и того
содрогающегося в чарльстоне Нью-Йорка, где уже начинали
подниматься небоскребы, однако они не выдержали испытания
вальсами Штрауса со смуглыми кавалерами или Цветочными
турнирами при сорока градусах в тени. Итак, она возвращалась
домой с полудюжиной стоячих огромных баулов, сверкающих медными
запорами и уголками, похожих на фантастические гробы,
возвращалась хозяйкой и госпожой новейших чудес света, цена
которых, однако, измерялась не заплаченным за них золотом, а
тем быстротечным мгновением, когда здесь, на родине, кто-нибудь
из ее круга в первый раз видел их. Именно для этого они и
покупались: чтобы другие увидели их однажды. Она поняла, что
выглядит в глазах общества тщеславной, задолго до того, как
начала стареть, и в доме частенько слышали, как она говорила:
"Надо отделаться от всего этого хлама, в доме от него негде
жить". Доктор Урбино посмеивался над ее благими намерениями, он
знал, что освободившееся место тотчас заполнится точно такими
же вещами. Но она настаивала, потому что и действительно не
оставалось места уже ни для чего, а вещи, которыми был набит
дом, на самом деле ни на что не годились: рубашки висели на
дверных ручках, а кухонный шкаф был забит европейскими шубами.
И в один прекрасный день, проснувшись в боевом настроении, она
вытряхивала все из шкафов, опустошала баулы, вытаскивала все с
чердака и учиняла военный разгром - выкидывала горы чересчур
вызывающей одежды, шляпки, которые так и не пришлось надеть,
пока они были в моде, туфли, скопированные европейскими
художниками с тех, что надевали императрицы на коронацию, но к
которым местные знатные сеньориты относились пренебрежительно,
поскольку они слишком походили на те, что негритянки покупали
на рынке для дома. Все утро внутренняя терраса находилась на
чрезвычайном положении, и в доме трудно было дышать от
взметавшихся волнами едких нафталиновых паров. Однако через
несколько часов воцарялся покой - в конце концов ей становилось
жалко этих шелков, разбросанных по полу, парчового изобилия,
вороха позументов, кучки песцовых хвостов, приговоренных к
сожжению.
людей не имеют даже еды.
меняли место, со своих привилегированных позиций переносились в
старинные стойла, переоборудованные под склад старья, а
освободившееся место, как он и говорил, постепенно начинало
снова заполняться, до отказа забиваться вещами, которые жили
всего один миг, а затем отправлялись умирать в шкафы: до
следующей кремации. Она говорила: "Надо бы придумать, что
делать с вещами, которые ни на что не годятся, но которые
нельзя выбросить". И было так: в ужасе от ненасытности вещей,
пожиравших жилое пространство в доме, теснивших и загонявших в
угол людей, Фермина Даса засовывала их куда-нибудь с глаз
долой. Она не была привержена порядку, хотя ей казалось
обратное, просто у нее был свой собственный отчаянный метод:
она прятала беспорядок. В день, когда умер Хувеналь Урбино,
пришлось освобождать половину его кабинета, унося вещи в
спальни, чтобы было где выставить тело.
одежду мужа, Фермина Даса увидела, что пульс у нее не забился
чаще, и принялась то и дело разводить костер, бросая в огонь
все - и старое, и новое, не думая ни о зависти богатых, ни о
возмездии бедняков, которые умирали от голода. И, наконец, под
корень срубила манговое дерево, чтобы не осталось никаких
Андреев Николай
Зыков Виталий
Черепнин Владимир
Каменистый Артем
Акунин Борис
Шилова Юлия