переговорено за тем историческим обедом, что всякие
формальности последующей просьбы представлялись излишними.
лестницам с особой осторожностью, даже в молодости, ибо
полагал, что старость начинается с первого пустякового падения,
а смерть приходит вместе со вторым. Самой опасной из всех
лестниц была для него лестница в конторе, крутая и узкая, и
задолго до того, как он начал прилагать особые усилия, чтобы не
шаркать подошвами о ступени, он стал подниматься, внимательно
глядя под ноги и держась за перила обеими руками. Не раз ему
предлагали заменить эту лестницу на другую, не такую коварную,
но окончательное решение всегда откладывалось на следующий
месяц: ему казалось что это- уступка старости. Шли годы, и
теперь он, подходя к лестнице, долго медлил, не только потому,
что подниматься становилось все труднее, как он спешил
объяснить самому себе, но просто каждый раз он преодолевал ее
все с большей осторожностью. Однако в тот день, возвратившись
после обеда с доктором Урбино Дасой, после рюмки опорту за
аперитивом и полстакана красного вина за обедом, а главное -
после триумфального разговора, он стал подниматься по лестнице,
молодо пританцовывая, и на третьей ступеньке так подвернул
левую лодыжку, что рухнул на спину и чудом не убился. Он падал,
а голова работала ясно, и он успел подумать, что не умрет из-за
лестницы, потому что по жизненной логике невозможно, чтобы двое
мужчин, столько лет любившие одну и ту же женщину, умерли бы
одним и тем же образом, всего лишь с промежутком в год. Он
оказался прав. Ему наложили гипс от стопы до икры и велели
оставаться в постели, но он чувствовал себя живее, чем до
падения. Когда врач прописал ему шестьдесят дней не работать,
он не мог поверить в такую беду.
месяца - все равно что для вас десять лет. Несколько раз он
пытался подняться с постели, обеими руками поддерживая тяжелую,
точно каменная статуя, ногу, но каждый раз суровая реальность
одерживала над ним верх. И когда в конце концов он снова пошел
- нога еще болела, а спину жгла живая рана, - у него было
достаточно оснований верить в то, что падение - удар судьбы за
его упорство.
отступила, врачебный прогноз обнадеживал, и он никак не желал
смириться с тем, что в силу роковой случайности не увидится с
Ферминой Дасой на следующий день, первый раз за четыре месяца.
Однако после сиесты он успокоился, смирился с суровой
действительностью и написал записку с извинениями. В записке,
написанной от руки, на надушенной бумаге, светящимися
чернилами, чтобы можно было читать в темноте, он без зазрения
совести преувеличил тяжесть приключившегося с ним несчастья,
надеясь на сочувствие. Она ответила ему через два дня, очень
мило выразив сочувствие, но сверх того - ни слова, как в былые
великие дни любви. Он не упустил случая и снова написал ей.
Когда она ответила ему во второй раз, он решился пойти дальше,
чем позволял себе во время разговоров-полунамеков по вторникам:
велел поставить рядом с кроватью телефон под предлогом, что
собирается следить за повседневными делами конторы. И попросил
телефонистку на коммутаторе соединить его с номером из трех
цифр, который знал наизусть с того момента, как позвонил по
нему в первый раз. Погасший, без оттенков голос, прозвучавший
из загадочного далека, такой любимый голос, ответил и узнал
другой голос и, обменявшись двумя-тремя фразами приветствия,
попрощался. Ее равнодушие повергло Флорентино Арису в
безутешное отчаяние: снова он оказался в самом начале.
умоляла не звонить ей больше. Доводы выглядели серьезно. В
городе было мало телефонов, и связь осуществлялась через
телефонистку, которая знала всех абонентов и всю их
подноготную, так что если кого-то не оказывалось дома, она все
равно находила его. Но зато была и в курсе всех разговоров,
проникала во все секреты частной жизни, во все старательно
скрывавшиеся драмы, а случалось, и просто вмешивалась в
разговор, чтобы высказать собственную точку зрения или
успокоить разговаривающих. К тому же в тот год стала выходить
вечерняя газета под названием "Справедливость", единственной
задачей которой было без устали сечь семейства с громкими
фамилиями, без утайки называя все имена и не принимая во
внимание никакие обстоятельства, - то была месть владельца
газеты: его детей не принимали в общественный клуб. Несмотря на
то что жизнь Фермины Дасы была совершенно чиста, она стала
усердно заботиться о том, что говорила или делала, даже в
отношениях с самыми близкими друзьями. И потому поддерживала
связь с Флорентино Арисой анахроничным способом - посредством
писем. Переписка стала такой частой и интенсивной, что он забыл
и о больной ноге, и о наказании постельным режимом, забыл обо
всем на свете и ушел с головою в писание писем - на маленьком
переносном столике, какие используют в больницах для кормления
лежачих больных.
друг другу о своей жизни, как в давних письмах, но Флорентино
Ариса опять попытался ускорить события: написал ее имя
булавочными уколами на лепестках камелии и отправил ей вместе с
письмом. Два дня спустя он получил камелию обратно без
каких-либо комментариев. Фермина Даса не могла поступить иначе:
все это казалось ей детскими игрушками. Особенно когда
Флорентино Ариса стал постоянно вспоминать напоенные
меланхолическими стихами былые дни в маленьком парке Евангелий,
тайники, в которых прятались письма по дороге в школу,
вышивание под миндалевым деревом. Скрепя сердце она поставила
его на место одним вроде бы случайным вопросом: "Почему ты так
настойчиво вспоминаешь то, чего нет?" В другой раз она
упрекнула его в бесплодном упрямстве - нежелании стариться
естественным образом. Вот потому-то, по ее мнению, он так
неразумно и невпопад все время обращается к прошлому. Она не
понимала, как человек, способный на рассуждения, так
поддержавшие ее в тяготах вдовства, мог запутаться совсем
по-детски, когда пробовал приложить свои наблюдения к
собственной жизни. И роли поменялись. Теперь она пыталась
поддержать его перед лицом будущего словами, которых он в
ошеломляющей торопливости не мог понять: "Пусть пройдет время,
увидим, что оно принесет". Ибо он не был таким хорошим
учеником, как она. Вынужденная неподвижность, ощущение, что
время мчится без остановки, и безумное желание видеть ее - все
это укрепляло в мысли, что страхи по поводу приключившегося с
ним падения оказались более верными и трагическими, чем он
предполагал. Впервые он начал трезво думать о реальности
смерти.
пижаму, ставила клизмы, подавала судно, прикладывала компрессы
из арники к пролежням на спине и, по совету врача, делала
массаж, чтобы неподвижность не привела к еще худшим бедам. По
субботам и воскресеньям ее подменяла Америка Викунья, которой в
декабре предстояло получить диплом учительницы. Он пообещал
послать ее учиться на высшие курсы в Алабаму за счет пароходной
компании, отчасти для успокоения собственной совести, но
главным образом затем, чтобы не услышать от нее упреков,
которые та еще не умела высказать, и чтобы не давать ей
объяснений. которые должен был дать. Он и вообразить не мог,
как она страдала-мучилась бессонными ночами в интернате, и все
субботы и воскресенья - без него, всю жизнь - без него, потому
что он даже не представлял, как она его любила. Из официального
письма школы он узнал, что с первого места, которое она всегда
занимала, она скатилась на последнее и с трудом допущена к
выпускным экзаменам. Но он пренебрег долгом доверенного лица и
ничего не сообщил ее родителям из-за чувства вины, которое
пытался заглушить; не поговорил он и с ней, поскольку вполне
справедливо опасался, что в своих неудачах она обвинит его. Он
предоставил всему идти своим чередом. И бессознательно
откладывал трудные проблемы в надежде, что их разрешит смерть.
Флорентино Ариса удивлялся тому, как он переменился. Всего
десять лет назад он, было дело, налетел на служанку прямо за
парадной лестницей и, стоя, в два счета, скорее, чем
какой-нибудь филиппинский петух, ублаготворил ее. Пришлось
подарить ей полностью обставленный дом, чтобы она поклялась:
автор бесчестья - ее воскресный ухажер, с которым она даже еще
и не целовалась; в результате отец с дядьями, рубщики сахарного
тростника, заставили их пожениться. Казалось невероятным, что
этого самого человека ныне переворачивали с боку на бок две
женщины, при виде которых всего несколько месяцев назад его
бросало в любовную дрожь, теперь же они намыливали его и выше и
ниже пояса, осушали полотенцами из египетского хлопка и
массировали ему тело, а он - хоть бы что. Каждая по-своему
Посняков Андрей
Суворов Виктор
Корнев Павел
Мережковский Дмитрий
Орлов Алекс
Лукин Евгений