портил на заводе чертежи, а мать помогала ему перечерчивать их неверно.
Теперь чертежи попали к империалистам и они опередили нас в создании
передового оборудования. Конечно, у твоих родителей на заводе было много
сообщников. Сейчас разбираются, где надо, и всех предателей найдут и будут
судить. Ты бывала у них на заводе?
отказываются приближаться к словам чужого человека.
тоже из НКВД. Мне поручили отвезти тебя в детский дом, где ты теперь будешь
жить. А родителей своих, мой тебе совет, постарайся забыть, и как можно
быстрее. Воспоминания о них будут только мешать тебе расти честной
пионеркой, верной своей Родине и Коммунистической Партии. У тебя ведь есть
Настоящий Отец. Знаешь, кто он?
столик на одной ноге, куда уже много раз капало ситро и по которому ползают
ищущие малой сладости мухи. Столик расплывается перед Катиными глазами,
горло еT сжимает, словно там что-то застряло.
одна, уже очень много таких детей, которые вынуждены расти без родителей,
но ты всT равно вырастешь, станешь честной и умной, и ты не повторишь
ошибок, которые совершили твой отец и мать. Не повторишь?
человеку с ленинским взглядом заметить свои слTзы. Ей нестерпимо стыдно,
что она плачет, когда надо собраться и посмотреть в глаза своей беде.
Вижу, что не каталась. Сейчас прокатишься. И выше нос, пионерка Котова, вся
жизнь ещT впереди!
занавешенные окна, днTм через них видно сухую ровную степь, а ночью -
засыпанную звTздами черноту неба. Катю определяют жить в просторной комнате
вместе с четыремя другими девочками, но она не хочет их знать и целый день
лежит на своей кровати, глядя в шершавый потолок или закрыв глаза, и только
ночью поворачивает лицо к окну и смотрит наружу, в чTрную степь, уже
совершенно не веря, что где-то, далеко отсюда, существует еT родная Москва,
с фонарями и трамваями, с многоголосыми толпами у стадионов, с
празднично-красными стенами и башнями Кремля. Катина кровать стоит у самого
окна, но открывать его ночью запрещено, только маленькую форточку наверху,
и в эту форточку входит аромат прощающихся с летом полей, утром, когда
солнца ещT нет, Катя встаTт с кровати и глядит в окно, на спящую траву, над
которой уже порхает капустница, проснувшаяся ещT раньше Кати, она не знает
бело-зелTных стен, пустого детдомовского коридора, где пахнет штукатуркой и
дверной краской, она с волнением находит свой воздушный путь под прохладной
лазурью неба, на горизонте которого повисли светло-розовые облака, Кате
хочется быть вот такой маленькой, но летучей, чтобы унестись в степь и жить
там, среди сухой травы и цветов, однако, подумав, Катя всT же жалеет
капустницу, потому что та совсем одна и скоро умрTт от холода
приближающейся осени.
собственной длинной ладони, та просыпается и удивляется Катиному лицу, в
нTм есть теперь что-то необычное, такое, чего не замечаешь обычно в
человеке.
себе ладонью нос.
ложится, накрывшись простынью до подбородка.
еT становится ровнее, и Катя понимает, что это будет теперь еT подруга.
послушать, как шумит в ней штормящее море. За это Вера ведTт еT в степь, в
русло пересохшего канала, где неистово трещат соломенные кузнечики и едкий
запах сухих трав отбирает всT дыхание, Вера сидится на колени и собирает
костTр на обугленном месте, поджигает сухие стебли спичкой, а Катя тоже
садится рядом и глядит на еT исписанные засохшей грязью сапоги, поджатые
один к другому, потом они ложатся просто на землю, головами к огню, и
неспешно курят маленькие самокрутки, которые сделала Вера из горьких сухих
листьев, она собрала их некогда в глубине степи и принесла с собой, Вера
заворачивает их сперва в носовой платок и с шорохом мнTт руками, чтобы они
превратились в порошок, а потом аккуратно заворачивает в газетные
полосочки, они курят, затягиваясь неглубоко, дым не едок, и даже Кате,
которая никогда ничего не курила, не хочется кашлять, только жжTт горло,
они курят, и над их волосами пылает прозрачный огонь, степной ветер сечTт
сухую траву у самых их губ, солнце качается в небе, как плавучая стеклянная
лампа, и Кате становится хорошо, так хорошо, будто она всю жизнь жила так,
небо опускается ей к лицу, от него веет холодом, солнечный свет слепит
глаза, душные прохладные облака протекают сквозь неT, она, не вставая,
может идти по ним, потому что земля стала стеной, она идTт и встречает
белые горы, огромные, каких не бывает на земле, и на которые можно
взлетать, и белые долины, по которым текут синие разломы рек, и реки эти
очень глубоки, если провалишься в одну из них, то упадTшь вниз, в них не
вода, а пустота забвения, это реки смерти. Но если стать на колени и
держаться руками за белый берег, можно увидеть внизу землю, полную зелTных
садов и пTстрых домиков, жTлтых дорог и цветущих маковых лугов сна. Вера
сперва взвизгивает от разверзшейся под ними глубины, но Катя говорит ей,
чтобы не боялась, они проплывают сейчас над будущей Москвой, сплошь
заросшей алыми маками, и среди них идTт в белом кителе огромный человек,
это товарищ Сталин. Он наклоняется и вглядывается в поднявшиеся из живой
земли цветы, гонимые ветром под самые стены Кремля, он улыбается, потому
что в стране его мир, и над маковым морем встали уже серебристые эстакады
высотных дорог, по которым несутся вдаль поезда, и сверкающие самолTты
мерно проходят в небе, между Катей и Сталиным, как пароходы, которым не
нужно спешить, потому что они знают настоящую цену времени. Товарищ Сталин
поднимает голову, острые его глаза видят Катю за тысячи вTрст высоты, он
смеTтся ей и машет рукой, и Катя понимает: она оказалась здесь, в
недостижимости, только благодаря Сталину, труду советского народа,
трогательная любовь наполняет еT сердце, она плачет от счастья, ей так
радостно, что больше совсем нечего уже желать, и хочется жить так и дальше,
бесконечно, чтобы делать мир лучше и лучше, краше и краше, потому что
найден путь и остаTтся только идти по нему, всем вместе, и нет этому пути
конца.
русле старой реки, которая была здесь тогда, когда их ещT нигде не было.
Перед уходом Вера гасит руками тлеющие остатки костра.
о светящихся пунктах звTзд за ровным оконным стеклом, Катя выходит из дома
в незнакомую степь и идTт по ней, не зная куда, ей кажется, что лежащая в
небе бетонным шаром луна зовTт еT в своT таинственное место, степь
поглощает еT, теряя под ногами путь, отбирая всякое понятие о сторонах
света, утопив в себе все ориентиры, только звTзды светят над головой, но по
ним отыскивать направление Катя не умеет. Она видит белый пятиэтажный дом в
ночи, одиноко стоящий посреди высоких трав, перед ним висит, качаясь на
ветру, фонарь, стоит лавочка и на ней сидят еT отец и мать. Они сидят,
обнявшись, в свете покинутого фонаря, их лиц не различить во тьме, ветер
сплетает длинные волосы матери, относя их вверх, словно ветер этот дует
прямо из земли. Катя подходит к родителям, садится рядом с отцом, он
обнимает еT рукой, она ждTт, что он назовTт еT сейчас катюшкой или
зайчиком, но он молчит, качается фонарь, ветер несTт невесть откуда
взявшиеся листья тополей по невесть кем проложенным посреди степи каменным
плитам, и в небе ходит выщербленная серыми оспинами луна, и оспины еT
похожи для Кати на соски, словно луна - это каменное вымя, потерянное в
светящихся цветочках огромного чTрного луга.
от фонарного света лицо отца, но глаз его различить не может, они скрыты
под тенями впадин лица.
голос, так он изменился. Она протягивает руку, чтобы потрогать мать, та не
смотрит на неT, опустив лицо, ноги еT одеты в тонкие чулки и туфли
лодочками, какие мать носила обычно осенью. Отец целует Катю в волосы, губы
его изгибаются и она различает, как что-то проблескивает между ними, тонким
золотом. Он гладит дочь ладонью по голове.
сказать им. Отец кивает, проводя ладонью по еT голове, мать убирает
залепившие лицо волосы рукой, продолжая глядеть на свои ноги.
качается фонарь, шуршат по плитам тополиные листья, чTрные и непоседливые,
как стайки мышат. - Мама, - шепчет Катя. - Это ты, мама?
тихо затягиваясь, их плотные, полубесчувственные губы выпускают его в
воздух, и он выходит легко, так и не дав себя погубить, он летит дальше,
словно у него ещT много впереди подобных встреч. Они лежат в сухой траве, в
Свержин Владимир
Мацумото Сэйте
Лукьяненко Сергей
Громыко Ольга
Юрьев Сергей
Браун Дэн