Чтение 5–й страницы книги ~Тропик Козерога~

блондинок, часто составлявших нам компанию за обедом. И еще был О'Мара, мой
старый друг, недавно вернувшийся с Филиппин -- его я сделал своим главным
помощником. Еще был Стив Ромеро, бык-медалист -- его я держал поблизости на
случай опасности. И О'Рурк, детектив компании, который приходил ко мне на доклад
в конце рабочего дня, когда он приступал к работе. Потом я включил в штат еще
одного -- Кронски, молодого студента-медика, который очень интересовался
паталогическими случаями, бывшими у нас в достатке. Мы являли беззаботную
компашку, объединенную общим желанием во что бы то ни стало наебать нашу фирму.
А, наебывая фирму, мы ебали все, что попадалось нам на глаза и годилось для
этого; исключение среди нас составлял О'Рурк-- он был обязан хранить
определенное достоинство, а, кроме того, немалое беспокойство ему доставлял
простатит, отчего он потерял к ебле всякий интерес. Зато О'Рурк был благороден и
щедр, великодушен выше всяких похвал. Именно О'Рурк часто угощал нас ужином, и к
нему мы шли со своей бедой.
А вот как стало в Закатном уголке через пару лет. Я был занят своим гуманизмом,
экспериментами того или иного свойства. В спокойные минуты делал заметки,
которые впоследствии предполагал использовать, если когда-нибудь получу
возможность изложить свой опыт. Я ждал передышки. А потом, в один прекрасный
день, меня вызвал на ковер под неким надуманным предлогом вице-президент и
обронил фразу, засевшую у меня в голове. Он сказал:
"Хорошо бы, если бы кто-нибудь написал книгу о курьерах в духе Горацио Алжера"*.
Он намекнул, что таким человеком мог бы стать я. Я был вне себя от того, что он
такой остолоп, и вместе с тем польщен, ибо втайне давно уже порывался открыться.
Я сказал себе: "Погоди, козлина, будет тебе Горацио Алжер, вот только
откроюсь... ты погоди". Голова шла кругом, когда я покидал его офис. Я видел
толпы мужчин и женщин, прошедших через мои руки, ви-
44
дел их в слезах, в мольбах, слышал их проклятья, видел их плевки, их гнев, их
угрозы. Я видел их следы на дорогах, где лежат опрокинутые товарные поезда,
родителей в лохмотьях, пустые угольные короба, переполненные раковины,
запотевшие стены, по которым меж бусинами испарины снуют, словно сумасшедшие,
тараканы; я видел их, ковылявших как кривоногие гномы, лежавших навзничь в
эпилептических корчах; рот в судороге, а изо рта обильно лезет слюна,
искривленные болью члены; я видел, как зараза, будто на крыльях, обволакивает
все, вырвавшись из заточения, видел начальство с его железной логикой,
начальство ждало, когда все уляжется, утрясется само собой, ждало самодовольно,
бездумно, запихнув в рот большую сигару и положив ноги на стол со словами, что
все-де временные неприятности. Я видел героя Горацио Алжера, мечту больной
Америки, поднимавшегося выше и выше: сначала курьер, потом оператор, потом
управляющий, потом шеф, потом директор, потом вице-президент, потом президент,
потом магнат, пивной король, затем господь всех Америк, денежный бог, бог богов,
плоть плоти, ничтожество в вышних, нуль в окружении девяноста семи тысяч нулей.
Говно, сказал я себе, ты получишь изображение двенадцати маленьких людей, нулей
без окружения, цифр и знаков, двенадцати живучих червей, подтачивающих фундамент
твоей прогнившей системы. Я выдам тебе Горацио Алжера, его взгляд на день после
Апокалипсиса, когда вся вонь исчезнет с лица земли.
Ко мне шли за поддержкой со всей планеты. Не считая простейших, здесь были
представлены все расы. Не считая айну, маори, папуасов, зулусов, патагонцев,
игоротов, готтентотов, туарегов, не считая исчезнувших тасманийцев, атлантидцев,
обитателей земли Гримальди, я имел представителей почти всех видов, обитавших
под солнцем. У меня. были два брата, все еще отправлявших солярный культ, два
несторианца из древней Ассирии, два мальтийца-близнеца, и потомок Майя с
Юкатана; у меня было несколько коричневых братишек с Филиппин и несколько
эфиопов из Абиссинии, были обитатели пампасов Аргентины и нищие ковбои из
Монтаны, были греки, поляки, хорваты, латыши, словенцы, чехи, испанцы, валлийцы,
финны, шведы, русские, датчане, мексиканцы, пуэрториканцы, кубинцы, уругвайцы,
бразильцы, австралийцы, персы, японцы, китайцы, яванцы, египтяне, африканцы с
Золотого Берега и Берега Слоновой Кости, индусы, армяне, турки, арабы, немцы,
ирландцы, англичане, канадцы и куча итальянцев и евреев. Помню только одного
француза, и то он проработал не больше трех часов. Было несколько аме-
45
риканских индейцев, в основном племени чероки, но не было ни тибетцев, ни
эскимосов. Я встречал такие имена, что и не вообразить, и почерки, которые
менялись от клинописи до изощренной и неизъяснимо прекрасной каллиграфии
китайцев. Я внимал людям, жаждавшим работы -- среди них египтологи, ботаники,
хирурги, старатели золота, профессора восточных языков, музыканты, инженеры,
врачи, астрономы, антропологи, химики, математики, мэры городов и губернаторы
штатов, тюремные надзиратели, ковбои, лесорубы, моряки, ловцы устриц, портовые
грузчики, клепальщики, дантисты, живописцы, скульпторы, водопроводчики,
архитекторы, маэстро абортов, белые рабы, ныряльщики, верхолазы, фермеры,
торговцы часами и одеждой, охотники, смотрители маяков, сводники, олдермены,
сенаторы -- все, нашедшие место под солнцем, и все они просили работу, сигареты,
мелочь и еще один шанс, о всемогущий Боже, хоть один шанс! Я встречал и знал
людей, которые были бы святыми, если бы святые водились в этом мире; я
встречался и разговаривал с крупными учеными, хмельными и трезвыми; я слушал
людей, обладавших божественным огнем в их недрах, которые могли бы обвинить
всемогущего Господа в том, что они достойны лучшей доли -- Господа, но не
вице-президента телеграфной компании "Космококкик". Я сидел, прикованный к
рабочему столу, и путешествовал по всему миру со скоростью света, и я понял, что
повсюду одно и то же: голод, унижение, равнодушие, порок, зло, жадность,
вымогательство, крючкотворство, мучения, деспотизм, негуманное отношение
человека к человеку, узы, шоры, поводья, уздечка, кнут, шпоры. Чем мельче калибр
-- тем хуже человеку. Люди ходили по улицам Нью-Йорка в окровавленном,
унизительном облачении, презираемые, ниже униженных, бродили, как гагары, как
пингвины, как рогатый скот, как дрессированные котики, как терпеливые ослики,
как ишаки, как безумные гориллы, как покорные маньяки, грызущие подвешенную
наживку, как вальсирующие мыши, как морские свинки, как белки, как кролики, а
многие и многие из них могли бы управлять миром и писать великие книги. Когда я
думаю о некоторых персах, арабах, которых я знал, когда я думаю об обнаруженных
ими качествах, их изяществе, нежности, уме, их святости, я плюю на белых
завоевателей мира, дегенеративных британцев, свиноголовых немцев, самодовольных
французов. Земля -- великое живое создание, планета, насыщенная людьми, живая
планета, говорящая сама за себя, пусть запинаясь и заикаясь -- это не дом белой
расы или дом черной расы или дом желтой или потерянной голубой расы, но это дом
чело-
46
века, а все люди равны перед Господом и у всех свой шанс, если не сегодня, то
через миллион лет. Коричневые братишки с Филиппин расцветут в один прекрасный
день, а истребленные индейцы Северной и Южной Америки в один прекрасный день
оживут, чтобы вновь скакать по равнинам, где теперь стоят города, извергающие
огонь и мор. За кем же последнее слово? За человеком/ Земля принадлежит ему,
поскольку он и есть земля, ее огонь, ее вода, ее воздух, ее минеральная и
растительная суть, ее дух, который космичен, непреходящ, который есть душа всех
планет, который сам себя изменяет посредством бесконечных знаков и символов,
посредством бесчисленных проявлений. Жди, говно из космококковой телеграфной
компании, дьявол с верхов, ожидающий, когда починят водопровод, жди, грязный
белый конкистадор, запятнавший землю раздвоенными копытами, орудиями, оружием,
болезнетворными микробами, ждите все, кто сытно устроился и пересчитывает
накопленное, это еще не конец. Последний человек еще скажет свое слово, прежде
чем наступит конец. Справедливость должна восторжествовать и для последней живой
амебы -- и она восторжествует! И никто ничего не заберет с собой, даже ублюдки
из космококковой компании Северной Америки.
Когда пришло время отпуска, а я не пользовался им в течение трех лет, ведь я так
старался на благо компании -- я взял три недели вместо двух и написал книгу о
двенадцати маленьких людях. Я писал не покладая рук: по пять, семь, иногда
восемь тысяч слов в день. Я считал, что человек, решивший сделаться писателем,
обязан выдавать по крайней мере пять тысяч слов в день. Я полагал, что он должен
сказать обо всем сразу, в одной книге, а потом умереть. Я ничего не знал о
писательском ремесле. Иногда я впадал в панику, но был полон решимости вытравить
из сознания американцев Горацио Алжера. Думаю, получилась самая неудачная из
когда-либо написанных книг. То был колоссальный том, фальшивый от начала и до
конца. Но это -- моя первая книга, и я был влюблен в нее. Будь у меня деньги,
как у Андре Жида, я опубликовал бы ее за свой счет. Будь у меня мужество Уолта
Уитмена, я бы сам разносил ее по квартирам. Каждый, кому я показал ее, заявил,
что книга ужасная. И мне пришлось отказаться от мыслей о писательстве. Мне
пришлось узнать, что прежде чем ты поставишь свою подпись, надо исписать тома,
как это делал Бальзак. Мне пришлось узнать, а вскоре испытать на себе, что надо
бросить все, ничем больше не заниматься, а только писать, что ты должен писать,
писать и писать, даже если все вокруг против этого, даже если ни-
47
кто в тебя не верит. Может быть, и пишут-то оттого, что никто не верит. Может
быть, настоящий секрет и кроется в том, чтобы заставить людей поверить. То, что
книга получилась неумелая, фальшивая, плохая, ужасная, как мне сказали, -- было
вполне естественно. Я сразу взялся за такое дело, за которое и гений решился бы
взяться только в конце своей жизни. Я же мечтал сказать последнее слово в
начале. Это было бессмысленно и исполнено ложного пафоса. Это было
сокрушительное поражение, но оно влило железо в мой хребет и серу в кровь. По
крайней мере, я понял, что обречено провалу. Я понял, что надо делать, чтобы
добиться чего-то великого. Сегодня, размышляя об обстоятельствах, в которых
писалась та книга, размышляя о необъятном материале, который я пытался втиснуть
в узкие рамки формы, размышляя о том, что пытался охватить, я готов похлопать
себя по плечу и выставить себе круглое "отлично". Я горд тем, что предпринял
обреченную на неуспех попытку: если бы у меня все получилось, я стал бы
монстром. Иногда, листая старые записи, только при одном взгляде на имена тех, о
ком я мыслил написать, я испытываю головокружение. Каждый персонаж являлся мне
вместе со своим миром, он приходил ко мне и разгружался на моем рабочем столе,
рассчитывая, что я подхвачу этот груз на свои плечи. У меня не было времени
построить собственный мир: я должен был стоять недвижим, как Атлас, водрузив
ноги на спину слона, а слона -- на спину черепахи. Но одна мысль свела бы меня с
ума: а на чем покоится черепаха?