только пришли на флот. Старый морской волк, по специальности -
кок, он был известен (большинству моряков заочно) как любитель
потравить, рассказать какие-то невероятно интересные вещи.
Обычно его имя ассоциировалось с именем еще одного популярного
на флоте человека - Мустафы. Они друг друга почему-то
недолюбливали, не знались друг с другом, но всегда в разговорах
моряки при упоминании одного имени, вспоминали второе. Вот и
Володя:
не могу. Какой-то он скользкий и серый. В чемоданчике постоянно
таскает завернутый в газету стакан (бич-профессионал) и один из
томов "Войны и мира". Хоть и не читал. Но если, например,
задержат по пьяной лавочке, а в чемодане - Толстой... Случайно
человек попал...
Михайловича все рассказывали с улыбкой. И чего только не
рассказывали. Будто он с
а в ответ на недовольство команды демонстративно пустил эти
биточки прямо с противня по коридору. Кадровикам же,
"реагирующим" на жалобы членов экипажа, отвечал в сердцах: "Да
что вы понимаете во французской кухне?!." Рассказывали также
будто он в нетрезвом виде выступил на митинге рабочих в
лондонском Гайд-парке и "примкнул" к их всеобщей забастовке, за
что его и лишили визы. Все это могло быть, но было ли - Бог
весть. Сам он об этом не рассказывал.
судовой приятель женился на его дочке. После этого при каждой
нашей встрече Борис Михайлович сообщал: "А Юрка сейчас в
Австралии", - или: "Юрка будет в Питере через две недели".
Последнее время он работал, снабжая суда продуктами, а иногда
подменяя на стоянках судовых коков. Готовил он превосходно.
Тарахтуном. Говорил он не часто, не тарахтел, во всяком случае,
слова произносил отчетливо. Загнуть, конечно, мог. Отсюда ,
наверное, и прозвище. Причем, обижался, если ему не верили. А
когда заливал, то так красочно, что сам начинал верить. И
поэтому обида на неверящего была неподдельной. Лично при мне
после погрузки в артелку нашего теплохода мяса и муки Борис
Михайлович рассказывал, а все слушали его безмолвно с
раскрытыми ртами: "Во время войны в морской пехоте, где я
воевал, приходилось потуже, чем в аду, хоть я там и не бывал,
но от верных людей слышал. Раз командир посылает матроса в
разведку. Тот не возвращается. Посылает второго - тоже.
Да-а-а... Все подходы к нам минированы, местность
простреливается. Еще двое разведчиков не вернулись. Тогда
командир говорит: "Вот что, братцы, не могу больше приказом
посылать на смерть людей. Если есть добровольцы - шаг вперед!"
Смотрю, на его призыв шагнул вперед дружок мой Колька, тоже из
Балтийского пароходства. И я шагнул вперед: "Товарищ командир,
разрешите нам вместе..." Командир дал "добро". Одели нас в
белые маскхалаты, проводили до определенного места, и мы пошли.
Потом поползли. Ползли минут пятнадцать-двадцать по снегу. Аж
жарко стало. "Дай-ка, - думаю - сориентируюсь, где мы".
Только приподнял голову: тра -та-та-та-та-та-та. Засекли. Пули
свистят слева, справа. Лицом - в снег. Лежу, как будто убитый.
Не шелохнусь. Так с полчаса примерно. Потом тихонько-тихонько
приподнимаю голову и скашиваю глаза назад: где там Коля-то, жив
или нет? Вижу: Коля лежит ничком. То ли убит, то ли, как и я,
притворяется, фашиста обманывает. Пополз потихоньку дальше.
Коля, если жив, последует за мной. Полз, полз... Решил снова
оглянуться: как там Коля-то... Оглянулся: Коли нет, только мой
след на снегу да позади на холме во весь рост стоит Климент
Ефремович Ворошилов, машет мне рукой и по-отцовски одобряюще
кричит: "Ползи, моряк! Ползи, герой!"
слушателей улыбки вроде как срослись в одну большую-пребольшую
улыбку, и судовые переборки, видевшие на своем веку еще какие
штормы и шквалы, задрожали и затряслись от громового,
неудержимого матросского хохота. Тут уж смеялся и сам
рассказчик. Не стал обижаться, что не поверили. Интересно -
хорошо, смешно - еще лучше.
замечательного русского поэта Александра Прокофьева, тот был
человеком серьезным, юмор понимал, но анекдотов не рассказывал.
Он начинал свой морской путь еще с конца двадцатых годов.
Плавал на судах, коих и названия-то уже редко кто помнит. Всю
жизнь посвятил морю. А уж оно его корежило и ломало, проверяло
на прочность. Смекалистый и умный мужик, он в свое время не
воспользовался не раз представлявшейся возможностью учиться и
до седых волос плавал мотористом. Лишь самые последние флотские
годы провел он на финских двенадцатитысячниках в качестве
четвертого механика. Машину он знал прекрасно. По опыту ему и
доверили комсоставскую должность. Тихий обычно, он мог и
вспылить, но был отходчив. Это подтверждала и его супруга тетя
Вера, медицинская сестра по специальности. Любила она его и
берегла, как могла. А вообще, по натуре Михаил Андреевич был
человеком добрым. Иногда за дружеским столом он откровенничал:
"И братья, и сестра в люди вышли, один я, как щепка, по морям
болтаюсь..." Цитировал брата: "Мой братишка плавал в Ливерпуле,
по чужим, заморским сторонам. Колька, это ведь про меня
сказано. Про меня". И задумывался.
новом поколении свою частицу. Жизнь продолжается, обновляясь.
опыте, традициях, преемственности. Делились воспоминаниями. Оба
высказывались за встречу однокашников. Подгадать бы к
какой-нибудь круглой дате - к годовщине окончания мореходной
школы, например. Трудно всех будет собрать. Многие совсем
оторвались от моря, другие занимают большие посты. Но и те, и
другие, как и оставшиеся на флоте по сей день, тоже ведь -
старые кадры. Кто-то перенимает наш опыт, наши привычки.
Молодым прививаются какие-то наши черты. И происходит это
органично и незаметно. Накопленное молодежью приживется,
укоренится, обогатится и вновь будет передано новому поколению.
Как в нашей памяти остаются наши учителя, наставники. Кого-то
из них уже и нет на этом свете. Кто-то еще приносит пользу
людям, дай Бог им крепкого здоровья и долголетия. А тем, кто
почил, пусть будет вечная добрая память.
мокрыми березовыми листочками и, как всегда, улыбающийся. Над
ним стоял густой пар, как туман над прудом в августовское утро.
Заметно было, что собратья по венику поработали над ним на
славу, и улыбка на его лице была блаженная и усталая. Редкие
усики, причина постоянных подтруниваний и подковырок, будто бы
расплылись от этой улыбки и стали еще реже.
пятьдесят. Наподдавал, что надо. Ну, балдеж!..
губе, накинул на курящиеся плечи мохнатое полотенце и,
усаживаясь в кресло, потянулся к термосу, в котором - все
знали - горячий чай, заваренный по -особенному, на восьми
травах и на меду - панацея от всех болезней. Впрочем, Архипыч
и не помнит, когда последний раз болел. Баня, безусловно,
помогает быть бодрым и здоровым. А он вот уже седьмой год, с
тех пор, как уволился в запас, не пропускает ни одного банного
четверга.
его почти никто не звал ни на работе, ни, тем более, в бане.
Дома он был Слава или дед. В бане его тоже иногда звали дедом.
Дело тут в редком отчестве. Известно, что Архипами давно у нас
не называют, поэтому и Архипычей встретить сложно. А он был
Архипычем, и хотя ему было чуток за пятьдесят, отчество
подсказывало, что можно его называть и дедом, к тому же, это
было истиной - у Архипыча росло двое внуков, точнее, внук и
внучка, которых он любил, по его собственному выражению,
больше, чем их родителей. Они платили ему взаимностью, любили и
уважали деда.
соседи и "рыцари легкого пара", к которым принадлежал и он сам.
Его и нельзя было не уважать: бесхитростный, компанейский,
простой и предупредительный, - он много повидал за свои