либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего плачевного,
но вредного героя, как только долготерпеливый Русский Царь наконец ссылает
его в места, не столь отдаленные". "И вообще, -- добавлял автор заметки,
Петр Левченко, -- давным давно пора бросить писать о каких-то там
жестокостях "царистского режима" по отношению к никому не интересным
"светлым личностям". Красное масонство только обрадуется "труду" господина
Годунова-Чердынцева. Прискорбно, что носитель такой фамильи занимается
воспеванием "общественных идеалов", давно обратившихся в грошевые идолы".
"Газета" неизменно называла "рептилией"), в статье о праздновании столетней
годовщины рождения-Чернышевского, в конце говорилось так: "В богоспасаемой
нашей эмиграции тоже зашевелились: некто Годунов-Чердынцев с армейской
развязностью поспешил сбить книжонку, натаскав туда материала откуда ни
попало, и выдав свой гнусный поклеп за "Жизнь Чернышевского". Какой-то
пражский профессор поспешил найти эту работу "талантливой и добросовестной",
и все дружно подхватили. Написана она лихо и по своему внутреннему стилю
ничем не отличается от васильевских передовиц о "Близком конце большевизма".
Васильев решительно воспротивился какому-либо упоминанию о книге Федора
Константиновича, причем честно сказал ему (хотя тот ни о чем не спрашивал),
что, не будь он с ним в добрых отношениях, поместил бы такую статью, после
которой от автора "Жизни Чернышевского" "мокрого места бы не осталось".
Словом, вокруг книги создалась хорошая, грозовая атмосфера скандала,
повысившая на нее спрос, а вместе с тем, несмотря на нападки, имя
Годунова-Чердынцева сразу, как говорится, выдвинулось, и, поднявшись над
пестрой бурей критических толков, утвердилось у всех на виду, ярко и прочно.
Но был один человек, мнение которого Федор Константинович уже узнать не мог.
Александр Яковлевич Чернышевский умер незадолго до выхода книги.
спросили, почему он не обнажает головы (ne se de'couvre pas), он отвечал: я
жду, чтобы смерть начала первая (qu'elle se de'couvre la premie`re). В этом
есть метафизическая негалантность, но смерть бо'льшего не стоит. Боязнь
рождает благоговение, благоговение ставит жертвенник, его дым восходит к
небу, там принимает образ крыл, и склоненная боязнь к нему обращает молитву.
Религия имеет такое же отношение к загробному состоянию человека, какое
имеет математика к его состоянию земному: то и другое только условия игры.
Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть
сама по себе никак не связана с внежизненной областью, ибо дверь есть лишь
выход из дома, а не часть его окрестности, какой является дерево или холм.
Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да
то, что сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45
et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся чело
веческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не
идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце
какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна -- зеркало; дверь до поры
до времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный для
наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей
раскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти и
превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны
света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем
внутреннем участии" (там же, стр. 64). Но все это только символы, символы,
которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она приглядится к
ним...
помощи сего изящного афея, как и без помощи популярных верований? Ибо в
религии кроется какая-то подозрительная общедоступность, уничтожающая
ценность ее откровений. Если в небесное царство входят нищие духом,
представляю себе, как там весело. Достаточно я их перевидал на земле. Кто
еще составляет небесное население? Тьма кликуш, грязных монахов, много
розовых близоруких душ протестантского, что-ли производства, -- какая
смертная скука! У меня высокая температура четвертый день, и я уже не могу
читать. Странно, мне раньше казалось, что Яша всегда около меня, что я
научился общению с призраками, а теперь, когда я может быть умираю, эта вера
в призраки мне кажется чем-то земным, связанным с самыми низкими земными
ощущениями, а вовсе не открытием небесной Америки.
всг пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника,
и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всг это земное. Отец, директор гимназии,
ректор, хозяин предприятия, царь, Бог. Цифры, цифры, -- и ужасно хочется
найти самое-самое большое число, дабы все другие что-нибудь значили,
куда-нибудь лезли. Нет, этим путем упираешься в ватные тупики, -- и всг
становится неинтересным.
понятны. Смерть берет за бока, подойдя сзади. А я ведь всю жизнь думал о
смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею
прочесть. Кто это был? Давным-давно в Киеве... Как его звали, Боже мой? Брал
в библиотеке книгу на неизвестном ему языке, делал на ней пометки и оставлял
лежать, чтобы гость думал: Знает по португальски, по арамейски. Ich habe
dasselbe getan. Счастье, горе -- восклицательные знаки en marge, а контекст
абсолютно неведом. Хорошее дело.
qui nai^t ressent les affres de sa me`re. Бедный мой Яшенька! Очень странно,
что, умирая, я удаляюсь от него, когда, казалось бы, напротив, -- всг ближе,
ближе... Его первое слово было: муха. И сразу потом -- звонок из полиции:
опознать тело. Как я его теперь оставлю? В этих комнатах... Некому будет
являться, -- в обоих смыслах. Она ведь всг равно не увидит... Бедная
Сашенька. Сколько? Пять тысяч восемьсот... И еще те... итого... А потом?
Боря поможет, -- а может быть и не поможет.
которому всг равно подготовиться нельзя. "Ужу, уму -- равно ужасно умирать".
Неужели все мои знакомые это проделают? Невероятно! Eine alte Geschichte:
название фильма, который мы с Сашей смотрели накануне его смерти.
вчера уговаривала? Или давным-давно? Ни в какие больницы меня не увезут. Я
буду здесь лежать. Довольно было больниц. Опять сойти с ума перед самым
концом, -- нет, ни за что. Я останусь здесь. Как трудно ворочать мысли:
бревна. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы умирать.
каком-то священнике, -- нет? Ну, ты никогда ничего... Плохо, трудно...".
Константинович был допущен к нему и навсегда запомнил седую щетину на впалых
щеках, потускневшую лысину и руку в серой экземе, шевелившуюся как рак на
простыне. На другой день он умер, но перед тем пришел в себя, жаловался на
мучения и потом сказал (-- в комнате было полутемно из-за спущенных штор):
"Какие глупости. Конечно, ничего потом нет". Он вздохнул, прислушался к
плеску и журчанию за окном и повторил необыкновенно отчетливо: "Ничего нет.
Это так же ясно, как то, что идет дождь".
было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю
своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.
приманки (как Кук выставляет модель Пульмана) макета крематорской
постановки: ряды стульчиков перед крохотной кафедрой, на них сидящие куколки
величиной с согнутый мизинец и впереди, немножко отдельно, можно было
различить вдовицу по квадратному сантиметру платочка, поднятого к лицу.
Немецкая соблазнительность этой макетки всегда смешила Федора
Константиновича, а потому было слегка противно войти в крематорий настоящий,
где из-под лавров в кадках по-настоящему опускался при звуках многопудовой
органной музыки гроб с телом в образцовую преисподнюю, прямо в печь.
Чернышевская платка не держала, а сидела неподвижно и прямо, с мерцающими
сквозь черный флер глазами. У друзей и знакомых было на лицах обычное в
таких случаях настороженное выражение: подвижность зрачков при некоторой
напряженности шейных мускулов. Адвокат Царский искренне сморкался; Васильев,
имевший, как общественный деятель, большой траурный опыт, внимательно следил
за паузами пастора (Александр Яковлевич в последнюю минуту оказался
лютеранином); Инженер Керн бесстрастно поблескивал стеклами пенснэ; Горяинов
всг высвобождал из воротничков полную шею, но до покашливания не доходил;
дамы, бывавшие у Чернышевских, сидели все вместе; вместе сидели и писатели,
-- Лишневский, Шахматов, Ширин; было много людей, Федору Константиновичу
незнакомых -- например, чопорный господин с белокурой бородкой и
необыкновенно красными губами (кажется, двоюродный брат покойного), да
какие-то немцы, с цилиндрами на коленях, деликатно сидевшие в последнем
ряду.
крематорского распорядителя, подходить по одному к вдове со словами
соболезнования, но Федор Константинович решил этого избежать и вышел на
улицу. Всг было мокро, солнечно и как-то обнаженно ярко; на черном,
отороченном молодой травой, футбольном поле девочки в трусиках занимались
гимнастикой. За серым, с гуттаперчевым отливом, куполом крематория виднелись
бирюзовые вышки мечети, а по другую сторону площади блестели зеленые луковки
белой, псковского вида, церкви, недавно выросшей вверх из углового дома и
казавшейся почти обособленной благодаря зодческому камуфляжу. На террасе у
входа в парк два скверных бронзовых боксера, тоже недавно поставленных,
застыли в позах, совершенно противных взаимной гармонии кулачного боя:
вместо его собранно-горбатой, кругло-мышечной грации получились два голых
солдата, повздорившие в бане. С открытого места за деревьями пущенный змей
высоко в лазури стоял румяным ромбиком. С удивлением, с досадой, Федор
Константинович замечал невозможность остановить свою мысль на образе
только-что испепеленного, испарившегося человека; он старался
сосредоточиться, представить себе недавнюю теплоту их живых отношений, но
Акунин Борис
Никитин Юрий
Афанасьев Роман
Орлов Алекс
Доставалов Александр
Жюль Верн