Чтение 9–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?

Переселение плоти?

А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и
время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей -
иллюзия? Две точки в пространстве или времени - что это: действительно ли
две точки или линия, которую мы видим не всю?

А может, всё куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой,
в которую из всех петхаинцев - кроме Сёмы "Шепилова" - не верил только я:
Натела Элигулова есть всё-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и
времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и
властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими
- согласно физиономистике - нервной натурой и уступчивой волей?

Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало
и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?

Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в
распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы
завлечь меня к себе?

С какою же целью?

Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы
хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нём
обо мне какую-то важную тайну.

Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрённого оспинами и
царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.

С правой стены в далёкое пространство за узким окном, располагавшимся
напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых,
как поговаривали, в это далёкое пространство Натела и отправила. Рядом с
ними висели ещё три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами
сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на
шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон.

Портреты были чёрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещё одна,
цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на
петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и
есть Сёма "Шепилов", супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый
стихотворец.

Если бы не владевший мною ужас, я бы расхохотался. Панику нагнетали
тогда во мне не только улыбки мертвецов, но - и бесхитростное лицо Сёмы. Тем
более что волосы на фотографии оказались у него не светло-рыжего цвета, о
чём я знал понаслышке, а малинового, - работа популярного тбилисского
фотографа Мнджояна, только ещё осваивавшего технику цветной печати.

Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевёл его к выходу в спальню
- и обомлел. В дверях, широко расставив высокие сильные ноги, стоял на
паркетном полу, отражался в нём и пялил на меня зрачки огромный петух.
Цветистый, как колпак на голове королевского шута, и самоуверенный, как
библейский пророк.

Мне захотелось вырваться наружу.

Я резко повернулся к открытому окну, но то, что находилось снаружи, за
окном, само уже ломилось вовнутрь. Густой дымчатый клок свисавшего с неба
облака протискивался сквозь узкую раму и, проникая в комнату, заполнял собою
всё пространство. Дышать воздухом стало тяжелее, но видеть его - легко.

Не доверяя ощущениям, я поднял, наконец, глаза на хозяйку. По-прежнему
улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего
уже на её коленях.

Слова, которые мне захотелось произнести, я забыл, но Натела, очевидно,
их расслышала и ответила:

-- Это облако. Наверное, из Турции, -- и мотнула головой в сторону
Турции за окном. -- Облака идут с юга...

-- Да, -- согласился я. -- Из Турции... -- и, потянувшись за графином,
вырвал из него хрустальную затычку, как если бы теперь уже то был комок в
моём горле.

Спиртной дух мгновенно прижёг мне глотку. Задышалось легче, и, сливая
водку в гранёный стакан, я произнёс очевидное:

-- Сейчас выпью!

Бульканье жидкости в хрустальном горлышке встревожило петуха, и он
вытянул шею. Натела властно пригнула её и, не переставая ухмыляться,
обратилась к птице:

-- Тише, это водка! А человек - наш...

Я опрокинул стакан залпом и перестал удивляться. Подумал даже, что
порча, так открыто сквозившая в её влажных глазах сфинкса, есть порча
вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом и стесняются
выказывать.

Натела не стеснялась.

-- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я
к тебе потому и пришёл...

-- Нашим людям верить нельзя, -- рассмеялась она. -- Они недостойны
даже моего мизинца на левой ноге! -- и выбросила её мне из-под шёлкового
халата: -- Знаешь, что про это сказал Навуходоносор?

-- Про твою ногу? -- скосил я глаза на предложенную мне голую ногу.
Тотчас же вспомнил, однако, что вавилонянин не был знаком ни с ней, ни даже
с ножками Исабелы-Руфь, ибо жил очень давно. В чём, как убедил меня взгляд
на Нателины колени, заключалась главная, но незарегистрированная историей
ошибка Навуходоносора.

-- А Навуходоносор сказал так: "Люди недостойны меня; выберу себе
облако и переселюсь туда"!

-- Значит, был прогрессистом: выбирал пространство с опережением
времени! Обычно люди переселяются туда уже после кончины, -- ответил я и
добавил. -- Иногда, правда, облака сами снисходят до них... Из Турции...

-- Навуходоносор был не прогрессист, а реалист: люди, говорил он,
недостойны того, чтобы жить среди них, -- пояснила Натела. -- Что такое
люди? Лжецы и завистники! Снуют взад-вперёд с закисшими обедами в желудках.
И ещё воняют потом. И носят вискозные трусы, которые влипают в жопу! А
представь себе ещё напиханные в живот кишки! Ужас!

Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха:

-- Правда?

Петух не ответил, и она продолжила:

-- За что только Бог их любит, людей?!

-- Кто сказал, будто любит?! -- возмутился я.

-- Я говорю! -- ответила Натела. -- Меня, например, любит. Раз не
убивает, раз потакает, значит, любит. Бог порченых любит. Без них мир давно
загнил бы.

На лице её блуждала улыбка, но я не мог определить - над кем же она
всё-таки издевалась: надо мною ли, над собой, или - что легче и понятней -
надо всем человечеством.

20. Человек поступает благородно только когда нету выхода

Вскоре у меня возникло подозрение, что её надменность есть лишь мера
отчуждённости от сущего. Той самой отчуждённости, которая, будучи
обусловлена ещё и порченостью, так дразнила меня в Исабеле-Руфь. Подозрение
это сразу же окрепло во мне и перешло в догадку, что сам я так ведь,
наверное, и устроен.

Потом, как водится со мной, когда меня смущает нелестное
самонаблюдение, я напрягся и попытался отвлечь себя затейливой мыслью.
Мужчина имеет ответ на любой вопрос, но не знает этого ответа, пока женщина
не подберёт к нему правильного вопроса.

Это утверждение, однако, показалось мне благоразумным, то есть
неспособным обрадовать, поскольку волнует только неправильное. И поскольку
благоразумным можно довольствоваться только если всё другое уже испытано.

В поисках веселья я вывернул правильное наизнанку: женщина имеет ответ
на любые вопросы, но находит эти вопросы мужчина.

Я задумался и нашёл это одинаково правильным.

Испугался безвыходности. В чём же спасение, если любой ответ
благоразумен?

Спасение найдено было молниеносно: надо мыслить только вопросами. И
только такими, которые завораживают, как сама жизнь, а не как обобщение о
ней, ибо на эти вопросы нету ответа, как нету смысла в существовании.

Улыбнувшись этой находке, я пробился, наконец, и к тому самому вопросу,
на который, собственно, и навела меня Натела. А что если у меня с нею одна и
та же душа?

И что - если на свете действительно слишком много людей, больше, чем
душ, а поэтому многие из нас обладают одной?

Что если когда-нибудь в будущем плоть моя вернётся в этот мир, как
вернулась в Нателе Исабела-Руфь? И в эту мою плоть угодит эта же моя душа?
Это же сознание? Поразительно, но возможно. Особенно если учесть, что речь
идёт не о денежной лотерее, в которой никому не везёт.

Впрочем, о каком тут приходится говорить везении, если попасть в самого
же себя при таком изобилии людей есть как раз невезение! А что если, подобно
Нателе, я - такой же, какой есть - уже когда-то существовал и просто ещё раз
попал сейчас в самого себя?

Вопрос этот развеселил меня - и я с восхищением подумал о водке,
которая, как оказалось, разъела жгут, удерживавший во мне моё же сознание
точно так, как удерживают на нитке накаченный гелием шар. Я с восхищением
подумал и о самом шаре - о собственном мозге: как же ему, дескать, удаётся
так высоко парить? Вопрос был риторический и ответа не имел. Если бы мой
мозг был столь прост, что его можно было бы понять, то я, как известно, был
бы столь глуп, что не смог бы этого сделать.