Чтение 10–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Теперь уже улыбался и я.

-- А ты ведь тоже себе нравишься! -- рассмеялась Натела. -- И беседуешь
с собой, потому что считаешь всех дураками.

-- Я и с собой, кстати, общаюсь как с дураком...

-- Полезно?

-- С дураком общаться полезно только если он умнее тебя.

-- А я, наоборот, не люблю мудрость, -- улыбнулась Натела и сверилась с
петухом. -- Правда? Если бы с глупостью возились так же, как с мудростью, из
неё вышло бы больше толку. А что - мудрость? Что она кому дала?

-- Можно ещё раз? -- спросил я и потянулся к графину.

-- Надо же закусить! -- воскликнула она и, поставив петуха на пол,
принесла мне тарелку с вилкой и ножом.

Потом шагнула к оконной раме, в которой задыхалось забредшее из Турции
пенистое облако. На раме снаружи покачивались на шнурах рассечённые вдоль
грудины засушенные гуси. Натела поддела один из шнуров пальцем и положила на
стол птицу, бесстыдно распахнувшую предо мной свои недра.

Петух посмотрел сперва на гуся, потом - внимательней - на меня и,
нервно моргая пунцовыми веками, вернулся к хозяйке на колени.

-- Это Сёма гусей сушит, не я, -- оправдалась Натела. -- Научился у
отца, царствие ему!

-- Когда же он успевает? -- удивился я.

-- Он не работает, -- ответила Натела. -- Да и стихи не рифмует...

Мне снова стало не по себе: над кем же она издевается теперь - надо
мной или Сёмой?

-- А мне эти стихи нравятся, -- соврал я. -- Он тебя любит.

Натела вдруг вскинулась и, подавшись ко мне, закричала:

-- Не смей!

Я догадался, что сердилась она не на меня.

-- Никто в этом мире никого не любит! -- крикнула Натела. -- И это
правильно! Любовь только калечит! Она - не от этого мира! От этого - другое!
-- и, выдернув из горлышка графина длинную затычку, ткнула её мне под нос.
-- Вот это! И ещё деньги!

Зрачки её пылали яростью затравленного зверя - и мне не верилось, что
лишь недавно они напомнили мне лилии в китайских прудах. До этой встречи с
Нателой я и не знал, что отсутствие любви или её недоступность может
вызывать у человека животный гнев. Понял я другое: гнев этот у неё - от
неуходящей боли...

-- Правда? -- буркнул я после паузы. -- А я слышал, что Сёма тебя
любит. Зачем бы писал стихи? Каждый день.

-- А затем, что у него каждый день не хватает яйца, -- проговорила она
теперь очень спокойно. -- И потому что он любит себя, я не меня. Я же
классная баба: и отдавать меня другим он не хочет. Как не хочет отдавать мне
свои бриллианты...

-- Вот видишь, -- осмелел я, -- ты не поэт, а он-таки да! Сравнивает-то
он тебя не с камушками, а с Юдифью из Библии!

-- Тем более! Поэты сравнивают с золотом, с бриллиантами, с цветами...
А он сравнил меня с другой бабой.

Помолчав, Натела добавила совсем уже тихо и другим тоном:

-- А если по правде, мне стыдно, что он сочиняет обо мне стихи. Я же
сука! А он - стихи... Обманываю, получается, его. Хотя он в общем... тоже
ревизор.

-- "Тоже ревизор"? -- не понял я.

-- Шалико, говнядина, ревизором был, -- хмыкнула Натела и кивнула в
сторону портрета.

Я оробел: неужели она доверит мне сейчас свои страшные тайны?

-- А что? -- притворился я, будто ничего узнать не надеюсь. -- Портрет
как портрет. Висит и смотрит в пространство.

Она, однако, смолчала.

-- Такие же глаза, как у старшего сына, рядом, -- добавил я. -- Тоже
смотрит в пространство. Я его, кстати, знал, Давида. Не так, как ты, но
знал. Не помню только - кто там у вас кого любил: он тебя или ты его...
Наверное, не ты: ты в это не веришь. Кстати, он бы, царствие ему,
действительно, стал, как отец, ревизором. Если бы не кокнули...

Петух засуетился, но Натела пригнула ему голову:

-- Давид, сучье семя, ревизором и родился. Любил только то, что можно
считать или трогать. Но тоже ведь, подлец, стихи писал!

-- Давид был зато умницей и красавцем, ну а бескорыстных людей не
бывает, -- хитрил я.

Натела пронзила меня недобрым взглядом, но рассмеялась:

-- Как же не бывает-то? А Юдифь?

-- А что - Юдифь? -- спросил я пристыженно, догадавшись, что она
распознала мою хитрость и опомнилась.

-- Как что? Служила народу бескорыстно!

-- Бескорыстно?! -- воскликнул я. -- Она вдова была и искала себе
мужика, а генерал Олохрен, говорят, имел не одно яйцо, а три. И время на
стихи не гробил.

-- Кто говорит? -- рассмеялась она прямо из живота.

-- Я говорю. За этим она к нему и метнулась: крутить ему яйца во имя
родного Петхаина. Крутила ночь, две, а когда генерал приустал, чик - и
снесла Олохрену кочан. Это ведь тоже радость: свалить в корзинку кочан!
Прибежала с корзинкой в свой Петхаин и потребовала прописки прямо в Библии:
я, мол, послужила родному народу! Но ведь никто ж не подглядывал как
послужила-то! И никто не знает - почему послужила! Человек поступает
благородно только когда другого выхода нету...

-- Классная баба! -- смеялась Натела. -- Но я думаю, что свой-то народ
она как раз любила бескорыстно. Я вот смеюсь над нашими козлами, но живу -
где? - в Петхаине. А могу где угодно! Как ты, - в Москве. Или - драпаешь вот
ещё дальше! Но мне без наших не жить!

-- Во всяком случае - не так привольно, -- обиделся я.

-- Я жалею их, без меня все бы они сидели в жопе! Все!

Я захотел потребовать у неё допустить исключение, но вспомнил, что тоже
пришёл за помощью - и промолчал.

-- Я люблю их, -- повторила она. -- Бескорыстно. А живу привольно и
буду жить так же, потому что бескорыстный труд во имя народа прекрасно
оплачивается! -- и снова громко рассмеялась.

Я попросил Нателу опустить петуха на пол и объявил:

-- Я принёс тебе пять тысяч, а дело у меня к тебе как раз народное...

21. Засушенные гуси висели в облаке мёртвым косяком

Набрав в лёгкие воздух и устремив взгляд в дальнюю точку за окном, я,
как и положено, когда речь идёт о народном деле, начал издалека.

Торжественно сообщил хозяйке, что, дескать, евреи - народ Библии, и
охраняя её, они охраняют себя, ибо, будучи их творением, Библия сама их и
сотворила. Сообщил ещё, что Библия - портативная родина, патент на величие.
И что приобщение любого народа к человечеству датируется моментом, когда он
перевёл Библию на родной язык. И наконец что, по традиции, если еврей уронит
на пол золотой кирпич и Библию, он обязан поднять сперва Библию.

Натела прервала меня когда воздуха в моих лёгких было ещё много. В
обмен она предложила мне более свежую информацию: этими же откровениями о
Библии и чуть ли не в той же последовательности делился с нею недавно - кто?
Доктор Даварашвили!

Восседал, оказывается, на этом же стуле и, называя Библию Ветхим
Заветом, очень её нахваливал. Изрекал те же слова: "творение", "приобщение",
"величие"! Критиковал, правда, главу о Иове, в которой Бог, дескать, не
совсем хорошо разобрался в характере главного персонажа. Пожурил и
Соломонову Песнь о любви за нереалистичность чувств и гиперболичность
сравнений. В целом, нашёл Ветхий Завет более правдоподобным, чем Новый.
Новый намекает, мол, на то, будто Сын Божий явился на свет в результате
искусственного осеменения. Гипотеза маловероятная, учитывая уровень
медицинской технологии в дохристианскую эпоху.

Потом доктор отметил, что, подобно тому, как Библия есть хроника
кризисов в жизни общества и отдельных людей, сама история обращения с нею
отражает то же самое. И приступил к рассказу о Бретской рукописи.

С одной стороны, он высвечивал в этом рассказе кризисные моменты в
жизни еврейского народа после его изгнания из Испании - в Оттоманской
империи эпохи султана Селима и в Грузии до-и-пореволюционной поры. С другой
же стороны, - драматические эпизоды из биографии частных лиц: от Иуды Гедали
из города Салоники до директора Еврейского музея Абона Цицишвили. Который,
оказывается, проживал в том же доме, где родился и вырос он сам, доктор.

В этом рассказе мне было знакомо всё за исключением финального эпизода,
который заставил меня вздрогнуть точно так же, как пришлось мне вздрогнуть в
дверях при виде Нателы. Доктор объявил ей, что после скандальной речи в
Музее по случаю 15-летнего юбилея Абон попросил уберечь библию от гибели и
спрятать её в синагоге именно его, доктора.

Так он, мол, и поступил: пробрался ночью в синагогу и - по наказу
директора - запер книгу в стенном шкафу, откуда ашкеназы отнесли её в ГеБе.
С тех пор, признался он, его терзает совесть: из страха перед крысой по
имени Жанна он положил книгу в другой шкаф.

Всё это доктор рассказал Нателе с тем, чтобы с её помощью, которую он
оценил в пять тысяч, вызволить Ветхий Завет из-под владения генерала Абасова
и вернуть его ему, доктору. То есть - всему еврейскому народу. Истинному
владельцу старинной рукописи. Что - в преддверии отъезда доктора на
историческую родину, в Соединённые Штаты - предоставило бы его изнеженной
совести заслуженный покой.