Чтение 18–й страницы книги ~Внутренняя сторона ветра~

из-за того, что в Риме нам было очень хорошо. И глядя на брата, как к хлебу
ни разу не повернувшегося ко мне спиной, и слушая по вечерам в кафе его
прекрасную игру, я думала, что мужчины прокляты, потому что в высшей точке
страсти и счастья сладкие женские плоды в их руках неожиданно превращаются в
два мешочка с песком..."

3

Прежде чем довести до конца историю о Геро, я хотел бы немного
рассказать вам о себе. Мое имя не имеет никакого значения для этого
рассказа, да и я сам занимаю в нем второстепенное место. В краю, откуда я
родом, есть такой обычай: когда появляется на свет ребенок, делают сыр и
кладут его в холодное место, а когда умирает человек, этот сыр съедают за
упокой его души. Так что мой сыр все еще ждет своего часа в каком-то
погребе. Надеюсь, что он не понадобится читателям этих строк. У меня никогда
не было особенных требований; как говорится, я никогда не пытался увидеть
больше того, что могут охватить взглядом оба моих глаза. Когда я ем, я
зажмуриваю глаза, как белая утка, и знаю, что любовь подобна птице в клетке:
если ее не кормить каждый день, она погибнет. А эта история, точнее говоря,
ее конец рассказывает именно о любви.

В те годы, когда я еще не начал созидать внутри себя тишину, я проводил
дни, взвешивая, какая из моих рук тяжелее. Я обучался грустному ремеслу,
которое и по сей день кормит меня, но одновременно (и с радостью) учился
музыке, переселяясь следом за выдающимся чешским маэстро Отокаром Шевчиком
из Киева в Вену, из Вены в Прагу. Рядом с ним и вместе со мной в Пражской
консерватории собралась целая толпа учеников всех мастей и оттенков, так что
в аудитории, где он проводил занятия, стоял запах трех континентов. Я через
день ходил в консерваторию, неся под мышкой небольшой продолговатый ящик,
как будто шел хоронить ребенка. Я входил в продолговатую комнату на первом
этаже с таким низким потолком, что верх двери царапал его. В шкафах, в углах
и на стенах лежали и висели скрипки: со смычками, засунутыми под струны,
красноватые блестящие четверти, несомненно ничего не стоящие; полосатые, как
поросята, целые скрипки и мрачные куски половин без блеска, о которых на
первый взгляд ничего нельзя сказать. Всегда, сколько раз я ни входил в это
помещение, мне казалось, что они поменялись местами или иначе выглядят, а
возможно, их вообще заменили на совершенно другие инструменты. Все это
множество (особенно в вечерние сумерки, когда во Влтаве начинает клевать
рыба) принималось само по себе шуметь и перекликаться с досками пола,
которые, скрипя и приподнимая разостланные по ним дорожки, начинали ходить
ходуном. Смычки, терлись о бока инструментов, скрипки -- друг о друга,
струны или провисали, или рвались, с натертых канифолью смычков летела
беловатая пыль, лакированные деки раздувались и лопались, а колки начинали
поворачиваться сами собой.

Однажды осенним вечером мы собрались вчетвером в этой комнате, чтобы
репетировать. Все, разумеется, были учениками Шевчика, давшего нам партитуру
квартета. Я вынул из своего ящика виолончель, второй ученик принес фагот,
третий сел за рояль с черными клавишами и белыми полутонами, а последним
появился самый известный из нас -- скрипач. До этого я никогда не видел его
вблизи, но часто слышал о моем земляке из Белграда, Ма-нассии Букуре и о его
красавице сестре Геронее, которая смеялась одновременно и ртом и грудью. В
то время в моде было носить кольца из черной слюды и заранее заказывать свои
посмертные маски. Про Манассию говорили, что и он поклонник такой моды. Еще
о нем рассказывали, что по праздникам он причащается по-цыгански -- уксусом
и хреном, -- а потом исчезает на несколько месяцев, не слушая предупреждений
маэстро Шевчика, который слал ему вслед письма с печатями, запакованные в
мешковину из джута. Его экзаменов всегда ждали с особым любопытством, и зал
консерватории в те дни обычно бывал переполнен, а провести вечер в компании
Манассии, когда он был в загуле, стоило целого месяца обычных развлечений.
Когда он вошел, я действительно заметил на его пальце кольцо со слюдой, а
также и то, что каждый ноготь на его левой руке был покрашен лаком
определенного цвета. Поэтому, когда он играл, было видно, какой палец что
делает.

Мы познакомились и после репетиций стали ходить в пивную, где, сидя за
пивом, Манассия сдувал пену в чужие кружки. Однажды вечером, глядя на меня
сквозь ресницы, белые от пивной пены, он спросил:

-- Ты уверен в том, что не боишься четных чисел?

-- Не боюсь, -- ответил я удивленно. -- А что их бояться?

-- Но ведь четное число -- это число мертвых. Нечетное количество
цветов приносят только живым, четные принадлежат кладбищам. Нечетное -- в
начале, четное -- в конце...

Вместо пуговиц у него были серебряные чайные ложки с отпиленными
ручками и двумя дырочками для пришивания. Когда ему хотелось отдохнуть и
развлечься, он садился решать задачи по тригонометрии.

-- Знаешь что, -- сказал он мне однажды вечером, полируя о свои
бакенбарды покрытые лаком ногти, -- не напрасно говорят: "Тут нужны две пары
глаз!" Я думал об этом и пришел к выводу, что это выражение относится не к
какому-то четырехглазому чудовищу, а к двум людям, у глаз которых есть
что-нибудь общее. Так же как можно смотреть левым глазом сквозь правый,
вполне вероятно, можно смотреть своими глазами сквозь чужие. Нужно только
найти то общее, что их связывает. Каждая пара глаз, ты это сто раз сам
видел, имеет разную глубину и цвет. Эту глубину можно с большой степенью
точности вычислить тригонометрическим путем. Я провел кое-какие исследования
и теперь убежден, что у глаз одной глубины и цвета есть какой-то общий
знаменатель...

На мгновение он замолчал, и я заметил, что, пока его правый глаз мигнет
один раз, левый успевает сделать это дважды.

-- Точно так же и с музыкой, -- продолжал он, -- вещи, столь же
удаленные друг от друга, как две пары глаз, я имею в виду четыре
инструмента, следует связать, дать им общую задачу. Глухой не может играть,
так же как и немого нельзя научить петь в церкви. Нельзя выиграть в карты,
пользуясь только трефами и червями. Нужно иметь также и бубны, и пики, нужно
играть всеми четырьмя мастями, нужно раскрыть все четыре глаза.

И, достав из футляра мою виолончель, он, к изумлению присутствующих,
без единой ошибки сыграл мою партию из квартета. По памяти. Когда он дошел
до трели, где ему пришлось попеременно и быстро касаться струн то средним,
то указательным пальцем, ногти которых были покрыты синим и желтым лаком, мы
увидели на них зеленый цвет.

-- Если ты не понял, я объясню на одном очень простом примере, --
окончив играть, продолжил урок Манассия. -- Знаешь, в Греции есть
полуостров, такой узкий, что буйволы, запряженные в обычный якорь, могут
пропахать его поперек и отсечь от суши. Это Святая гора. Центр цивилизации
восточного христианства. Вот уже тысячу лет полуостров населен монахами, он
самостоятелен, имеет свою границу с греческим государством, свою таможенную
зону и свое правительство, состоящее из трех министров-монахов и протоиерея
-- председателя правительства. У каждого из них есть четвертая часть печати,
которой заверяется документ, разрешающий въезд на территорию Святой горы.
Говорят, что три части этой печати мужские, а одна -- женская. Печать имеет
силу только в том случае, если составлена из всех четырех частей, полученных
от каждого из этих монахов и скрепленных красной нитью. Только тогда она
подтверждает достоверность визы на въезд на Афон... Так же и с твоей
музыкой. Ее нужно пропустить через все четыре времени года, и летом она
будет звучать иначе, чем осенью. Если ты хочешь проникнуть в ее сущность,
тебе придется выучить все четыре партии квартета, который мы играем, ты
должен уметь использовать все четыре инструмента, хотя, когда мы вместе, ты
играешь только на одном.

-- Разве музыка -- это не то же самое, что и математика? -- возразил я
Манассии Букуру. -- Если нечто действительно для одного инструмента, значит,
оно действительно и для всех!

Тут я увидел, что на кончике его носа, как бы из-под кожи, проглянуло
что-то вроде одиннадцатого ногтя, и этим ногтем на носу он, как указательным
пальцем, уперся прямо в меня:

-- Нужно принимать во внимание и происхождение чисел, которыми
оперирует математика. А если подойти к делу с таких позиций, тебе придется
принять в расчет и происхождение элементов, составляющих музыку. Например,
возьми инструмент, на котором играю я. Скрипку. Ты знаешь, из чего она
состоит?

И он прочел мне целую лекцию.

-- Прежде всего это дерево. Тело скрипки делается из ели, которую
выдерживают гораздо дольше, чем живет тот, кто ее срубил. Дно и обод тела
изготовлены из явора. Головку вырезают из мягкого и сладкого дерева вишни, а
гриф из эбенового дерева прикрепляют к шейке скрипки. Внутри каждой скрипки
находится "душка" -- палочка-распорка, сделанная из еловой ветки и
отделяющая верхнюю деку от нижней. От этой распорки зависит диапазон звука
инструмента. Так что у скрипки душа женская. Смычок делают из прута розы,
выросшей на ветру, а смазывают его смолой хвойных деревьев.

Но некоторые части скрипки имеют не растительное, а животное
происхождение. Волос для смычка берется из конского хвоста, а некогда (еще
до того, как скрипка появилась на свет) считалось самым лучшим использовать
для смычков волос из хвоста единорога. Две толстые струны делают из свитых
кишок животных, а подставку изготовляют из кости, придавая ей весьма
причудливую форму. Из кости делается и держатель волоса в головке смычка,
причем говорят, что иногда (у Паганини) для этого брали кость человека. Из
кости оленя сделана пуговка, к которой натянутой жилой присоединен подгриф.
Клей, скрепляющий отдельные части инструмента, тоже животного происхождения.
Считается, что Амати пользовался клеем, сделанным на основе вареного мяса
ехидны, которая рожает в воздухе, и поэтому такой клей почти ничего не
весит. На колодке смычка с каждой стороны инкрустировано немного перламутра.
Перламутр всегда чуть холоднее дерева, поэтому с его помощью пальцам легче