Чтение 10–й страницы книги ~Жизнь взаймы~

Лилиан.

Он посмотрел на нее и сразу все понял.

-- Когда хотите, -- ответил он.

-- Хорошо. Тогда заезжайте за мной в пять часов.

Когда Волков вошел, Лилиан укладывала чемоданы.

-- Собираешься, душка? -- спросил он. -- Зачем? Ведь через
два-три дня ты их опять распакуешь.

Она уже несколько раз укладывалась при нем. Каждый год --
весной и осенью -- ее, словно перелетную птицу, обуревало
желание улететь. И тогда на несколько дней, а то и недель, в ее
комнате появлялись чемоданы; они стояли до тех пор, пока Лилиан
не теряла мужества и не отказывалась от своего намерения.

-- Я уезжаю, Борис, -- сказала она. -- На этот раз
действительно уезжаю.

Он стоял, прислонившись к двери, и улыбался.

-- Знаю, душка.

-- Борис! -- крикнула она. -- Оставь это! Ничего ужо не
поможет! Я в самом деле уезжаю!

-- Да, душка.

Лилиан почувствовала, как его мягкость и неверие, словно
паутина, опутывают ее и парализуют.

-- Я уезжаю с Клерфэ, -- сказала она. -- Сегодня!

Она увидела, что выражение его глаз изменилось.

-- Я уезжаю одна, -- сказала она. -- Но еду с ним потому,
что иначе у меня не хватит мужества. Одна я не в силах бороться
против всего этого.

-- Против меня, -- сказал Волков.

Он отошел от двери и встал возле чемоданов. Он увидел ее
платья, свитеры, туфли -- и вдруг его пронизала острая боль,
такая, какую ощущает человек, который вернулся с похорон
близкого друга и уже взял себя в руки, но вдруг увидел что-то
из вещей покойного -- его туфли, блузу или шляпу.

Теперь Волков понял, что Лилиан действительно хочет уехать.

-- Душка, -- сказал он, чувствуя, как у него перехватило
дыхание, -- ты не должна уезжать.

-- Должна, Борис. Я хотела тебе написать. Вот смотри, -- она
показала на маленькую латунную корзинку для бумаги у стола. --
У меня ничего не вышло. Я не смогла. Напрасные старания -- это
невозможно объяснить. Потом я хотела уехать, не попрощавшись, и
написать тебе оттуда, но и этого я бы не смогла. Не мучь меня,
Борис...

е мучь меня, -- думал он. -- Они всегда так говорят, эти
женщины -- олицетворение беспомощности и себялюбия, никогда не
думая о том, что мучают другого. Но если они даже об этом
подумают, становится еще тяжелее, ведь их чувства чем-то
напоминают сострадание спасшегося от взрыва солдата, товарищи
которого корчатся в муках на земле, -- сострадание, беззвучно
вопящее: лава богу, в меня не попали, в меня не попали...

-- Ты уходишь с Клерфэ?

-- Я уезжаю с Клерфэ отсюда, -- сказала Лилиан с тоской. --
Он довезет меня до Парижа. В Париже мы расстанемся. Там живет
мой дядя. У него мои деньги, та небольшая сумма, которая у меня
есть. Я останусь в Париже.

Она знала, что это не совсем правда, но сейчас ей казалось,
что она говорит правду.

-- Пойми меня, Борис, -- просила она.

-- Зачем нужно, чтобы тебя поняли? Ведь ты уходишь -- разве
этого недостаточно?

Лилиан опустила голову.

-- Да, этого достаточно. Бей еще.

ей еще, -- подумал он. -- Когда ты вздрагиваешь от боли,
потому что тебе пронзили сердце, они стенают ей еще, как будто
ты и есть убийца.

-- Я тебя не бью.

-- Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой?

-- Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Вот в чем разница.

тоже лгу, -- думал он. -- Я хочу, чтобы она была со мной,
ведь, кроме нее, у меня нет ничего, она -- последнее, что у
меня осталось, я не хочу ее терять, о боже, я не должен ее
потерять!

-- Я не хочу, чтобы ты швырялась своей жизнью, словно это
деньги, потерявшие всякую цену.

-- Все это слова, Борис, -- возразила она. -- Если арестанту
предложат на выбор -- прожить год на свободе, а потом умереть,
или гнить в тюрьме, как, по-твоему, он должен поступить?

-- Ты не в тюрьме, душка! И у тебя ужасно неправильное
представление о том, что ты называешь жизнью, -- сказал Волков.

-- Конечно. Ведь я ее не знаю. Вернее, знаю только одну ее
сторону -- войну, обман и нужду, и если другая сторона принесет
мне много разочарований, все равно она будет не хуже той,
которую я узнала и которая, я уверена, не может исчерпать всей
жизни. Должна же быть еще другая, не знакомая мне жизнь,
которая говорит языком книг, картин и музыки, будит во мне
тревогу, манит меня... -- Она помолчала. -- Не надо больше об
этом, Борис. Все, что я говорю, -- фальшь... становится
фальшью, как только я произношу это вслух, мои слова -- как
нож. А я ведь не хочу тебя обидеть. Но каждое мое слово звучит
оскорбительно. И даже если я сама уверена, что говорю правду, в
действительности все оказывается совсем не так. Разве ты не
видишь, что я ничего не понимаю?

Она посмотрела на него. В ее взгляде были и гаснущая любовь,
и сострадание, и враждебность; ведь он стремился ее удержать, и
он заставлял ее говорить о том, что она хотела забыть.

-- Пусть Клерфэ уедет, и через несколько дней ты сама
поймешь, как нелепо было идти за первым встречным, поманившим
тебя, -- сказал Волков.

-- Борис, -- с безнадежным видом сказала Лилиан, -- неужели
дело всегда только в другом мужчине?

Волков не ответил. дурак, -- думал он. -- Я делаю все, чтобы
оттолкнуть ее! Почему я не говорю, улыбаясь, что она права?
Почему не воспользуюсь старой уловкой? Кто хочет удержать --
тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить -- того стараются
удержать. Неужели я это забыл?

-- Нет, -- сказал он. -- Дело, может быть, не только в
другом мужчине. Но, если это так, почему ты не спросишь меня,
не хочу ли я ехать с тобой?

-- Тебя?

е то, -- подумал он, -- опять не то! Зачем навязываться?

-- Оставим это, -- сказал он.

-- Я не хочу ничего брать с собой, Борис, -- продолжала она.
-- Я тебя люблю; но не хочу ничего брать с собой.

-- Хочешь все забыть?

нова не то, -- думал он с отчаянием.

-- Не знаю, -- сказала Лилиан подавленно. -- Но я ничего не
хочу брать с собой. Это невозможно. Не усложняй мне все!

Он замер на мгновение. Он знал, что не должен отвечать, и
все же ему казалось страшно важным объяснить ей, что жить им
обоим недолго и что когда-нибудь, когда у нее останутся
считанные дни и часы, самым дорогим для нее будет то время,
которым она сейчас так пренебрегает; и тогда она придет в
отчаяние от того, что бросалась временем, и будет вымаливать,
быть может на коленях, ниспослать ей еще один день, еще час
того, что теперь кажется ей скучным благополучием. Но он знал
также и другое, что было еще ужаснее: если он попытается
объяснить ей это, все, что он скажет, прозвучит сентиментально.

-- Прощай, Лилиан, -- сказал он.

-- Прости меня, Борис.

-- В любви нечего прощать.

Он улыбался.

x x x

У Лилиан не было времени собраться с мыслями; явилась сестра
и позвала ее к Далай-Ламе.

От профессора пахло хорошим мылом и специальным
антисептическим бельем.

-- Я видел вас вчера вечером в орной хижине, -- начал он
холодно.

Лилиан молча кивнула.

-- Вы знаете, что вам запрещено выходить?

-- Конечно, знаю.

Бледное лицо Далай-Ламы приобрело на секунду розоватый
оттенок.

-- Значит, по-вашему, все равно, подчиняетесь вы этому или
нет. В таком случае мне придется просить вас оставить
санаторий. Быть может, вы подыщете себе другое место, которое
будет больше соответствовать вашим вкусам.

Лилиан ничего не ответила; ирония Далай-Ламы обезоружила ее.

-- Я говорил со старшей сестрой, -- продолжал профессор,