упаду над нашим одеянием. Стоя в проеме дверей, они изгибаются всем те-
лом, так им смешно. Какие у них грациозные движения!
мощью которой мы с грехом пополам прикрываем свою наготу. Затем они раз-
решают нам войти. В освещенной небольшой лампой комнате тепло и слегка
пахнет духами. Мы разворачиваем наши пакеты и вручаем их хозяйкам. В их
глазах появляется блеск, - видно, что они голодны.
их поесть. Тогда они снова оживляются, приносят тарелки и ножи и жадно
набрасываются на еду. Прежде чем съесть кусочек ливерной колбасы, они
каждый раз поднимают его на вилке и с восхищением разглядывают его, а мы
с гордостью наблюдаем за ними.
вечко, мы мало что понимаем, но чувствуем, что это какие-то хорошие,
ласковые слова. Быть может, мы кажемся им совсем молоденькими. Та ху-
денькая, смуглая гладит меня по голове и говорит то, что обычно говорят
все француженки:
смыкаются на моем лице. Она наклонилась ко мне так близко. Вот ее волну-
ющие глаза, нежно смуглая кожа и яркие губы. Эти губы произносят слова,
которых я не понимаю. Глаза я тоже не совсем понимаю, - они обещают неч-
то большее, чем то, чего мы ожидали, идя сюда.
динкой; он крепко прижал ее к себе и громко смеется. Ведь ему все это
знакомо. А я, я весь во власти неизведанного, смутного и мятежного поры-
ва, которому вверяюсь безраздельно. Мои чувства необъяснимо двоятся меж-
ду желанием отдаться забытью и вожделением. У меня голова пошла кругом,
я ни в чем не нахожу точки опоры. Наши сапоги мы оставили в передней,
вместо них нам дали домашние туфли, и теперь на мне нет ничего, что мог-
ло бы вернуть мне свойственную солдату развязность и уверенность в себе:
ни винтовки, ни ремня, ни мундира, ни фуражки. Я проваливаюсь в неведо-
мое, - будь что будет, - мне все-таки страшновато.
да она говорит, они у нее не двигаются. Порой она не договаривает слово
до конца, оно замирает на ее губах или так и долетает до меня недоска-
занным, - как недостроенный мостик, как затерявшаяся тропинка, как упав-
шая звезда. Что знал я об этом раньше? Что знаю сейчас?.. Слова этого
чужого языка, которого я почти не понимаю, усыпляют меня, стены полуос-
вещенной комнаты с коричневыми обоями расплываются, и только склоненное
надо мной лицо живет и светится в сонной тишине.
было чужим, а сейчас склонилось над тобой, даря тебе ласку, которая ис-
ходит не от него, а словно струится из ночной темноты, из окружающего
мира, из крови, лишь отражаясь в этом лице. Она разлита во всем, и все
вокруг преображается, становится каким-то необыкновенным; я почти с бла-
гоговением смотрю на свою белую кожу, когда на нее падает свет лампы и
прохладная смуглая рука ласково гладит ее.
посещать и где приходится становиться в длинную очередь. Мне не хочется
вспоминать о них, но они невольно приходят мне на ум, и мне становится
страшно: а вдруг я уже никогда не смогу отделаться от этих воспоминаний?
навстречу, и закрываю глаза, словно желая погасить в памяти все, что бы-
ло: войну, ее ужасы и мерзости, чтобы проснуться молодым и счастливым; я
вспоминаю девушку на афише, и на минуту мне кажется, что вся моя жизнь
будет зависеть от того, смогу ли я обладать ею. И я еще крепче сжимаю
держащие меня в объятиях руки, - может быть, сейчас произойдет какое-то
чудо.
вместе. У Леера необыкновенно приподнятое настроение. Мы сердечно проща-
емся и суем ноги в сапоги. Ночной воздух холодит наши разгоряченные те-
ла. Тополя высятся черными великанами и шелестят листвой. На небе и в
воде канала стоит месяц. Мы не бежим, мы идем рядом друг с другом
большими шагами.
солдата, в одних сапогах, точь-в-точь как мы, под мышкой у него пакет,
он мчится во весь опор. Это Тьяден, он спешит наверстать упущенное. Вот
он уже скрылся из виду.
детельство и проездные документы и желает мне счастливого пути. Я смот-
рю, сколько дней отпуска я получил. Семнадцать суток - две недели отпус-
ка, трое суток на дорогу. Это очень мало, и я спрашиваю, не могу ли я
получить на дорогу пять суток. Бертинк показывает мне на мое свиде-
тельство. И лишь тут я вижу, что мне не надо сразу же возвращаться на
фронт. По истечении отпуска я должен явиться на курсы в одном из тыловых
лагерей.
устроить себе "тихую жизнь".
делю, - ведь это время мы еще пробудем здесь, а здесь не так уж плохо.
немножко подвыпили. Мне становится грустно; я уезжаю отсюда на шесть не-
дель, мне, конечно, здорово повезло, но что будет, когда я вернусь? Сви-
жусь ли я снова со всеми здешними друзьями? Хайе и Кеммериха уже нет в
живых; чей черед наступит теперь?
Альберт, у него веселое настроение; мы с ним всегда были вместе. Напро-
тив примостился Кат, у него покатые плечи, неуклюжие пальцы и спокойный
голос. Вот Мюллер с его выступающими вперед зубами и лающим смехом. Вот
Тьяден с его мышиными глазками. Вот Леер, который отпустил себе бороду,
так что на вид ему дашь лет сорок.
без табака! Столовая - это тихая пристань, пиво - не просто напиток, -
оно сигнализирует о том, что ты в безопасности и можешь спокойно потя-
нуться и расправить члены. Вот и сейчас мы расселись поудобней, далеко
вытянув ноги, и так заплевали все вокруг, что только держись. С каким
странным чувством смотришь на все это, если завтра тебе уезжать!
сказать худенькой, смуглой, что я уезжаю, что, когда я вернусь, мы на-
верняка будем стоять где-нибудь в другом месте, а значит, мы с ней боль-
ше не увидимся. Но, как видно, это ее не очень трогает: она только голо-
вой кивает. Сначала это мне кажется непонятным, но потом я соображаю, в
чем тут дело. Леер, пожалуй, прав: если бы меня снова отправили на
фронт, тогда я опять услышал бы от нее "pauvre garcon", но отпускник -
это для них не так интересно. Ну и пошла она к черту с ее воркованием и
болтовней. Ожидаешь чудес, а потом все сводится к буханке хлеба.
ке. Альберт и Кат провожают меня. На станции нам говорят, что поезда
придется ждать, по-видимому, еще несколько часов. Кату и Альберту надо
возвращаться в часть. Мы прощаемся!
машут мне рукой. И фигуры становятся меньше. Их походка, каждое их дви-
жение - все это знакомо мне до мелочей. Я даже издали узнал бы их. Вот
они уже исчезли вдали.
хать отсюда.
пунктах, жестким скамейкам в вагонах; но вот передо мной замелькали до
боли знакомые виды, от которых начинает щемить сердце. Они проплывают в
красных от заката окнах вагона: деревни с соломенными крышами, нависаю-
щими над белеными стенами домов", как надвинутые на самый лоб шапки,
ржаные поля, отливающие перламутром в косых лучах вечернего солнца,
фруктовые сады, амбары и старые липы.
Колеса все грохочут и грохочут, я стою у окна и крепко держусь за косяки
рамы. Эти названия - пограничные столбы моей юности.
нии горизонта, одиноко тащится подвода, точно по небу едет. Ждущие у
шлагбаума крестьяне, махающие вслед поезду девочки, играющие на полотне
дети, уходящие вглубь дороги, гладкие, не разбитые дороги, на которых не
видно артиллерии.
Равнина разворачивается во всю ширь; вдали, на фоне бледной синевы,
встают силуэты горных отрогов. Я узнаю характерные очертания Дольбенбер-
га с его зубчатым гребнем, резко обрывающимся там, где кончаются макушки
леса. За ним должен показаться город.
езд громыхает на кривой, еще один поворот, - и что же? - там, далеко-да-
леко, окутанные дымкой, темные, завиднелись и в самом деле тополи, выст-
роившиеся в длинный ряд тополи, видение, сотканное из света, тени и тос-
Максимов Альберт
Андреев Николай
Контровский Владимир
Василенко Иван
Земляной Андрей
Херберт Фрэнк