Чтение 39–й страницы книги ~Тени в раю~

Я перестал спорить: о, если бы все было так просто! В конце концов я и
сам прибыл сюда с потушенными огнями, передвигаясь зигзагами, чтобы избежать
встречи с подводными лодками. Что уж тут говорить о нейтралитете, если сам
Бог перестал быть нейтральным и перед очередным боем перекочевывает с одного
алтаря на другой?

В ресторане "Морской царь" мы увидели Кана. Он был там единственным
посетителем, одиноко и отрешенно сидевшим перед блюдом, полным огромных
крабовых клешней.

- Человек со множеством хобби, - заметил я. - Он превратил мир в
коллекцию разных хобби и благодаря этому неплохо живет.

- Молодец.

- После крабов будете есть еще мороженое? - спросил я Кана.

- Я это проделал однажды. Не скажу, чтобы мне это пошло на пользу. Нельзя
следовать всем влечениям сразу.

- Очень мудро.

Мы тяжело опустились на стулья, будто проделали долгий путь. Я решил не
водить Наташу в ресторан "Эль Марокко": мне почему-то не хотелось больше
знакомиться с ее друзьями.

XVI

Днем я отправился к Кану. Он пригласил меня отобедать с ним в китайском
ресторане. Кан предпочитал китайскую кухню всем остальным. Началось это его
ув[192] лечение еще в Париже. Но Парижу тут далеко до Нью-Йорка: в Нью-Йорке
есть целый китайский квартал.

Мы доехали на автобусе до Мотт-стрит. Ресторан помещался в подвале, куда
вели несколько ступенек.

- Удивительное дело, - сказал Кан. - В Нью-Йорке почти не встретишь
китаянок. Либо они сидят по домам, либо китайцы разрешили проблему
внеполового размножения. Китайчат на улице сколько угодно, а женщин совсем
не видно. А ведь китаянки самые прекрасные женщины на свете.

- В романах?

- Нет, в Китае, - сказал Кан.

- Вы там были?

- А как же. Поехал в тридцатом. И пробыл два года.

- Но потом вернулись. Почему?

Кан буквально затрясся от смеха.

- Тоска по родине!

Мы заказали креветки, зажаренные в масле.

- Как поживает Кармен? - спросил я. - С виду она нечто среднее между
полинезийкой и очень светлой китаянкой. В ней есть какая-то трагическая
экзотика.

- А между тем она родилась в Померании, в Рюгенвальде. Такие парадоксы
иногда бывают. Хорошо, что она еврейка и не надо доискиваться, откуда она
такая взялась.

- Выглядит она так, словно ее родина Тимбукту, Гонконг или Папеэте.

- Однако по своему интеллектуальному уровню она - местечковая еврейка.
Очаровательная смесь! Я могу представить себе, как вы примерно поступите и
что подумаете в той или иной ситуации. Но когда дело касается Кармен, я -
пас. Она для меня книга за семью печатями. Я никогда не знаю наперед, ни что
она подумает, ни как поступит. Вы ошибаетесь, она вовсе не дитя Иокагамы,
Кантона или других экзотических городов - она просто с другой планеты.
Спустилась к нам с лунных кратеров, поднялась из первозданных глубин
глупости, чистой, святой простоты и чудовищной наивности, о которых мы,
простые смертные, давно потеряли [193] представление. Она чиста, как в
первый день творения. Словом, законченный образец женщины. Ни к чему не
прилагает усилий, не ведает сомнений. Она существует, и слава Богу! Может,
хотите заказать еще порцию креветок? Сказочная еда!

- Хорошо.

- Глупость - ценнейший дар, - продолжал Кан. - Но тот, кто ее утратил,
никогда не приобретет вновь. Она спасает, как шапка-невидимка. Опасности,
перед которыми бессилен любой интеллект, глупость просто не замечает.
Когда-то я пытался искусственно поглупеть. Практиковался в глупости и даже
преуспел. Иначе мои проделки во Франции могли бы плохо кончиться. Но все
это, конечно, жалкий эрзац по сравнению с истинной, бьющей через край
глупостью, особенно если она сочетается с такой внешностью, какой могла бы
позавидовать сама Дузе... - Кан усмехнулся. - Глупость Кармен - это уже
глупость Парсифаля, она почти священна.

Я поперхнулся. Сравнение Кармен с Парсифалем или с Лоэнгрином было
настолько дико - оно просто обезоруживало. Мне нравилось делать
несопоставимые сравнения. В Брюсселе я иногда коротал время, придумывая их.
Они и сейчас мгновенно приводили меня в хорошее настроение, подобно
священному толчку, который, как гласит учение "дзэн", чувствуешь перед
просветлением. Неожиданное сравнение всегда выходит за пределы человеческой
логики.

- А как вы вообще живете? - спросил я. - Как идут дела?

- Умираю от скуки, - ответил Кан и оглянулся по сторонам.

Кроме официантов, в ресторане не было китайцев. Здоровенные потные
бизнесмены неумело орудовали палочками, пиджаки, снятые по случаю жары,
висели на спинках стульев, словно призраки. Кан ел палочками с элегантностью
второразрядного мандарина.

- Я умираю от скуки, - повторил Кан. - А магазин процветает. Через
несколько лет я стану старшим продавцом, еще через несколько - совладельцем.
А по[194] гом, глядишь, пройдет еще какое-то время, и я смогу приобрести все
дело. Заманчивая перспектива. Не правда ли?

- Во Франции она была бы заманчивей.

- Но только перспективой. Безопасность казалась там самой невероятной
случайностью, ибо ее не существовало. Однако между перспективой и
действительностью - дистанция огромного размера. Иногда это - вообще
противоположные понятия. И когда человек оказывается в безопасности, она
поворачивается к нему своим истинным лицом - скукой. Знаете, что я думаю на
этот счет? Многолетние цыганские скитания испортили нас, мы уже не годимся
для буржуазного образа жизни.

- Не ручайтесь за всех, - рассмеялся я. - Большинство еще годится. Многие
скоро забудут свое цыганское житье. Представьте себе, что людей, торговавших
мукой и кормом для кур, заставили работать на трапеции... Как только им
разрешат слезть с трапеции, они тут же вернутся к своей муке и кормам.

Кан покачал головой.

- Далеко не все. Эмигранты куда сильнее отравлены годами скитаний, чем вы
думаете.

- Ну, что ж. Значит, они станут несколько отравленными торговцами.

- А художники? Писатели? Актеры? Все те, кто не может найти в эмиграции
применение своим силам? За это время они стали на десять лет старше. Сколько
же им будет, когда они смогут вернуться и приступить к привычному делу?

Я задумался над словами Кана. Что будет со мной?

Миссис Уимпер приготовила к моему приходу "Мартини". На этот раз он был в
большом графине. Значит, Джону не придется бегать за каждым коктейлем в
отдельности. Мне стало не по себе. По самым скромным подсчетам, в графине
было от шести до восьми двойных порций "Мартини".

Стремясь поскорее уйти, я заговорил бойко и деловито:

- Куда мне повесить Ренуара? Я захватил все, что надо, - это не займет и
двух минут. [195]

- Сперва давайте подумаем. - Миссис Уимпер, облаченная во все розовое,
показала на графин. - По вашему рецепту. С водкой. Очень вкусно. Не
освежиться ли нам немного? Сегодня такой жаркий день.

- "Мартини", по-моему, чересчур крепок для такой жарищи!.

- Не нахожу, - она засмеялась, - и вы, наверное, тоже. По лицу видно.

Я начал озираться по сторонам.

- Может быть, повесить картину здесь? На этой стене, над кушеткой - самое
подходящее место.

- Здесь, собственно, уже достаточно картин. Когда вы были последний раз в
Париже?

Я покорился своей судьбе. Но после второго бокала все же встал.

- А теперь пора за работу. Надеюсь, вы уже приняли решение?

- Нет, я еще ничего не решила. А как вы считаете?

Я показал на простенок, где стояла кушетка.

- Это место создано для натюрморта с цветами. Картина прекрасно впишется
сюда, и освещение здесь очень хорошее.

Миссис Уимпер встала и пошла впереди меня - миниатюрная, изящная женщина,
с голубовато-серебристыми волосами. Оглядевшись по сторонам, она направилась
в соседнюю комнату. Здесь висел портрет маслом, пол-лица занимал тяжелый,
выдававшийся вперед подбородок.

- Мой муж, - сообщила игрушечная миссис Уимпер, проходя мимо портрета. -
Умер в тридцать пятом. Инфаркт миокарда. Слишком много работал. У него
никогда не было свободного времени, зато теперь времени у него в избытке. -
Она мелодично засмеялась. - Американцы работают, чтобы умереть. В Европе это
иначе. Да?

- В данное время - нет. Теперь там умирает куда больше мужчин, чем в
Америке.

Миссис Уимпер обернулась.

- Вы имеете в виду войну? Не будем ее касаться. Мы прошли еще через две
комнаты, затем поднялись по лестнице. На лестнице висело несколько
рисун[196] ков Гиса. Я захватил с собой Ренуара и молоток. И прикидывал,
куда бы повесить картину.

- Может быть, в моей спальне? - небрежно заметила миссис Уимпер и пошла
вперед.

Ее кремовая с золотом спальня была сногсшибательна: широкая кровать эпохи
Людовика XVI, покрытая парчой, красивые кресла, стулья и черный лакированный