Чтение 54–й страницы книги ~Тени в раю~

- Комитет. Надо его образовать. Это очень просто.

- Вы согласны стать во главе комитета?

Танненбаум глотнул.

- Я предоставлю себя в ваше распоряжение.

- Можно поступить еще проще, - сказал Кан. - Давайте заключим
нижеследующий пакт: вы расстреляете первого в этом списке, а я всех
остальных. Согласны?

Танненбаум снова глотнул. Грефенгейм и Равик посмотрели на него.

- При этом я имею в виду, - продолжал Кан резко, - что вы расстреляете
первого в этом списке собственноручно. И не будете прятаться за спину
комитета. Согласны?

Танненбаум не отвечал.

- Ваше счастье, что вы молчите, - бросил Кан, - если бы вы ответили:
"Согласен", я влепил бы вам пощечину. Вы не представляете себе, как я
ненавижу эту кровожадную салонную болтовню. Занимайтесь лучше своим делом -
играйте в кино. Из всех ваших прожектов ничего не выйдет.

И Кан отправился в спальню к Бетти.

- Повадки, как у нациста, - пробормотал Танненбаум ему вслед.

Мы вышли от Бетти вместе с Грефенгеймом. Он переехал в Нью-Йорк, работал
ассистентом в больнице. Там и жил, что не позволяло ему иметь частную
практику; получал он шестьдесят долларов в месяц, жилье и бесплатное
питание.

- Зайдемте ко мне на минутку, - предложил он.

Я пошел с ним. Вечер был теплый, но не такой душный, как обычно.

- Что с Бетти? - спросил я. - Или вы не хотите говорить?

- Спросите Равика.

- Он посоветует мне спросить вас.

Грефенгейм молчал в нерешительности.

- Ее вскрыли, а потом зашили опять. Это правда? - спросил я. [266]

Грефенгейм не отвечал.

- Ей уже делали операцию раньше?

- Да, - сказал он.

Я не стал больше спрашивать.

- Бедная Бетти, - сказал я. - Сколько времени это может продлиться?

- Этого никто не знает. Иногда болезнь развивается быстро, иногда
медленно.

Мы пришли в больницу. Грефенгейм повел меня к себе. Комната у него была
маленькая, бедно обставленная, если не считать большого аквариума с
подогретой водой.

- Единственная роскошь, которую я себе позволил, - сказал он, - после
того как Кан отдал мне деньги. В Берлине вся приемная у меня была заставлена
аквариумами. Я разводил декоративных рыбок. - Он виновато посмотрел на меня
близорукими глазами. - У каждого человека есть свое хобби.

- Вы хотите вернуться в Берлин после окончания войны? - спросил я.

- Да. Ведь там у меня жена.

- Вы что-нибудь слышали о ней за это время?

- Мы договорились, что не будем писать друг другу. Всю почту они
перлюстрируют. Надеюсь, она выехала из Берлина. Как вы думаете, ее не
арестовали?

- Нет. Зачем ее арестовывать?

- По-вашему, они задают себе такие вопросы?

- Задают все же. Немцы остаются бюрократами, даже если они творят
заведомо неправое дело. Им кажется, что тем самым оно становится правым.

- Трудно ждать так долго, - сказал Грефенгейм. Он взял стеклянную
трубочку, с помощью которой очищают дно аквариума от тины, не замутив воду.
- Так вы считаете, ее выпустили из Берлина. В какой-нибудь город в
Центральной Германии?

- Вполне возможно.

Я вдруг осознал весь комизм положения: Грефенгейм обманывал Бетти, а я
должен был обманывать Грефенгейма.

- Ужас в том, что мы обречены на полное бездействие, - сказал Грефенгейм.
[267]

- Да, мы всего лишь зрители, - сказал я. - Проклятые Богом зрители,
достойные, быть может, зависти, потому что нам не разрешают участвовать в
самой заварухе. Но именно это делает наше существование здесь таким
призрачным, пожалуй, даже непристойным. Люди сражаются, между прочим, и за
нас тоже, но не хотят, чтобы мы сражались с ними рядом. А если некоторым и
разрешают это, то очень неохотно, с тысячью предосторожностей и где-то на
периферии.

- Во Франции можно было записаться в Иностранный легион, - сказал
Грефенгейм, откладывая в сторону стеклянную трубочку.

- Вы же не записались?

- Нет.

- Не хотели стрелять в немцев. Не так ли?

- Я вообще ни в кого не хотел стрелять.

Я пожал плечами.

- Иногда у человека не остается выбора. Он чувствует необходимость
стрелять в кого-то.

- Только в себя самого.

- Чушь! Многие из нас соглашались стрелять в немцев, потому что знали:
те, в кого им хотелось бы выстрелить, далеко от фронта. На фронт посылают
безобидных и послушных обывателей, пушечное мясо.

Грефенгейм кивнул.

- Нам не доверяют. Ни нашему возмущению, ни нашей ненависти. Мы вроде
Танненбаума: он хоть и составляет списки, но никогда не стал бы
расстреливать. Мы приблизительно такие же. Или нет?

- Да. Приблизительно. Даже Кана они не хотят брать. И, возможно, они
правы.

Я пошел к выходу по белым коридорам, освещенным лампами в белых плафонах.
Я возвращался назад к своему призрачному существованию, и у меня было такое
чувство, точно я живу в эпицентре урагана на заколдованном острове, имеющем
всего лишь два измерения... В Штатах было все не так, как в Европе, где
недостающее третье измерение заменяла борьба против бюрократизма, против
властей и жандармов, борьба за временные визы, за работу, борьба против
таможенни[268] ков и полицейских - словом, борьба за то, чтобы выжить! А
здесь нас встретила тишина, мертвый штиль! Только кричащие газетные
заголовки и сводки по радио напоминали о том, что где-то далеко за океаном
бушует война; Америка знала лишь войну в эфире: ни один вражеский самолет не
бороздил американских небес, ни одна бомба не упала на американскую землю,
ни один пулемет не строчил по американским городам. В кармане у меня лежало
извещение о том, что вид на жительство мне продлили на три месяца: я был
теперь Enemy Alien - иностранец-враг, правда, не такой уж враг, чтобы
засадить меня в тюрьму. И сейчас я шел по этому городу, открытому всем
ветрам, - искра жизни, которая не хотела погаснуть, чужак. Я шел, глубоко
дыша и тихонько насвистывая. Комок плоти, носивший чужое имя - Росс.

- Квартира! - воскликнул я. - Свет! Мебель! Кровать! Любимая женщина!
Электрическая плита для жарки мяса! Стакан водки! Во всем можно найти
светлую сторону, она есть даже в той несчастной жизни, на какую я обречен.
При такой жизни ничто не входит в привычку. Отлично! Всем ты наслаждаешься,
словно в первый раз. Все пробирает тебя до костей. Не щекочет, а именно
пробирает до костей, до мозга костей, до серого вещества, которое заключено
в твоей черепной коробке. Дай на тебя поглядеть, Наташа! Я боготворю тебя
уже за то, что ты со мной. За то, что мы живем в одно время. А потом уже за
все остальное. Я - Робинзон, который всякий раз находит своего Пятницу!
Следы на песке! Отпечатки ног! Ты для меня - первый человек на этой земле. И
при каждой встрече я ощущаю это снова. Вот в чем светлая сторона моей
треклятой жизни.

- Ты много выпил? - спросила Наташа.

- Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти.

- Тебе грустно?

- В моем положении грустишь недолго. Потом рывками переворачиваешься,
будто во сне. И тогда грусть становится всего лишь фоном, еще сильнее
оттеняю[269] щим полноту жизни. Грусть идет на дно, а жизненный тонус
поднимается вверх, словно вода в сосуде, куда бросили камень. То, что я
говорю, далеко не истина. Я только хочу, чтобы это было истиной. И все же
доля истины в этом есть. Иначе будешь жить на износ, как бархатный лоскут в
коробке с лезвиями.

- Хорошо, что ты не грустишь, - сказала Наташа. - Причины меня не
интересуют. Все, на что находятся причины, уже само по себе подозрительно.

- А то, что я тебя боготворю, тоже подозрительно?

Наташа рассмеялась:

- Это опасно. Человек, который склонен к возвышенным чувствам, обманывает
обычно и себя и других. Я озадаченно посмотрел на нее.

- Почему ты это говоришь?

- Просто так.

- Ты на самом деле это думаешь?

- А отчего бы и нет? Разве ты не Робинзон? Робинзон, который без конца
убеждает себя, что видел следы на песке?

Я не отвечал. Ее слова задели меня сильнее, чем я ожидал. А я-то думал,
что обрел твердую почву под ногами, - оказывается, это была всего-навсего
осыпь, которая при первом же шаге может обрушиться. Неужели я нарочно
преувеличивал прочность наших отношений? Хотел утешить себя?

- Не знаю, Наташа, - ответил я, пытаясь избавиться от неприятных мыслей.
- Знаю только одно: до сих пор мне были заказаны любые привычки. Говорят,
что пережитые несчастья воспринимаются как приключения. Я в этом не уверен.
В чем, собственно, можно быть уверенным?

- Да, в чем можно быть уверенным? - переспросила она.

Я засмеялся:

- В этой водке, что у меня в стакане, в куске мяса на плите и, надеюсь, в
нас обоих... Все равно я тебя боготворю, хоть ты и находишь это опасным.