Чтение 88–й страницы книги ~Тени в раю~

можно, речь здесь шла не о мести, хотя это чувство и походило на месть и
взрастало на той же примитивной почве, что и месть. Это было чувство,
свойственное только человеку. Убежденность в том, что преступление не может
остаться безнаказанным, ибо в противном случае все этические основы рухнут и
воцарится хаос.

Странно, но в эти последние месяцы я, несмотря ни на что, ощущал в себе
какую-то удивительную легкость. Все темное, призрачное, нереальное, что было
в моей жизни здесь, в Америке, вдруг отошло на задний план, и моему
мысленному взору представилась тихая, волшебно-прекрасная картина. Как будто
рассеялся туман, все краски мира засверкали вновь, заходящее солнце
позолотило идиллию ранних сумерек, безмолвная фата-моргана витала над шумным
городом. Это было сознание разлуки, которая все преображала и
идеализировала. "Разлука существовала всегда", - думал [435] я; жизнь,
полная разлук, на какой-то миг показалась мне схожей с мечтой о вечной
жизни, с той лишь разницей, что монотонность Агасферовых скитаний сменилась
общением с мертвыми, преображенными в нашем сознании. Каждый вечер был для
меня последним.

Я решил только в самый последний момент признаться Наташе, что уезжаю. Я
чувствовал, что она обо всем догадывается, но ничего не говорит. Я же
предпочитал смириться с обвинениями в дезертирстве и предательстве, нежели
терпеть муки бесконечно затянувшегося прощания, связанного с упреками,
обидами, краткими примирениями и так далее. Я просто не мог себе этого
позволить. Все мои силы были подчинены иной цели, я не мог расточать их в
бесплодной скорби, спорах и объяснениях.

Это были светлые дни, наполненные любовью, как соты медом. Май врастал в
лето, появлялись первые сообщения из Европы. Мне казалось, будто
раскрывается склеп, долго остававшийся замурованным. Если раньше я избегал
новостей или лишь поверхностно отмечал их в своем сознании, чтобы не быть
ими поверженным, то сейчас я, напротив, с жадностью набрасывался на них.
Дело в том, что теперь они имели прямое отношение к цели, которая засела во
мне как заноза:

уехать, уехать. Ко всему прочему я оставался слеп и глух.

- Когда ты уезжаешь? - вдруг спросила меня Наташа.

Я немного помолчал.

- В начале июля, - произнес я. - Откуда ты знаешь?

- Во всяком случае, не от тебя. Почему ты ничего не сказал?

- Я узнал об этом только вчера.

- Врешь.

- Да, - ответил я, - вру. Я не хотел тебе этого говорить.

- Ты мог бы преспокойно мне это сказать. А почему бы и нет?

Я молчал. [436]

- Никак не мог решиться, - пробормотал я.

Она рассмеялась.

- Почему? Мы были некоторое время вместе и, надо сказать, не строили
никаких иллюзий на этот счет:

просто один использовал другого, только и всего. Теперь нам суждено
расстаться. Ну и что же?

- Я тебя не использовал.

- А я тебя - да. И ты меня тоже. Не лги! В этом нет необходимости.

- Я знаю.

- Хорошо, если бы ты все-таки перестал врать. Ну хотя бы напоследок.

- Я постараюсь.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

- Итак, ты сознаешься, что лгал?

- Я не могу ни сознаваться в этом, ни отрицать этого. Ты вольна думать
все, что хочешь.

- Так просто, да?

- Нет, это вовсе не просто. Я уезжаю, правда. Я тебе даже не могу
объяснить почему. Вот все, что я могу тебе сказать. Это как будто кто-то
должен уйти на войну.

- Должен? - спросила она.

Я молчал, вконец измученный. Мне надо было выдержать.

- Мне нечего добавить, - выдавил я наконец из себя. - Ты права, если речь
здесь может идти о правоте. Согласен, я лгун, обманщик, эгоист. Но, с другой
стороны, это не так. Кто может во всем разобраться в такой ситуации, где
правду трудно отличить от неправды?

- Какая сторона важнее? Что перевешивает?

- То, что я люблю тебя, - произнес я с усилием. - Хотя сейчас, может
быть, и не время об этом говорить.

- Да, - ответила она неожиданно мягко. - Сейчас не время, Роберт.

- Почему? - возразил я. - Этому всегда время. Я видел ее страдания, и они
причиняли мне боль, словно я порезал руку острым ножом. Мне так хоте[437]
лось все изменить, но в то же время я отчетливо понимал, что все это
всего-навсего жалкий эгоизм.

- Неважно! - воскликнула она. - Как видно, мы значили друг для друга
меньше, чем нам казалось. Мы оба были лгунами.

- Да, - сказал я смиренно.

- За это время у меня были и другие мужчины. Не только ты.

- Я знаю, Наташа.

- Ты знаешь?

- Нет! - ответил я резко. - Я ничего не знал. Я этому никогда бы не
поверил.

- Можешь поверить. Это правда.

Я видел в этом всего лишь выход для ее невероятной гордости. Даже сейчас
я не верил ей.

- Я верю тебе, - сказал я.

- Вот уж не ожидала.

Наташа вздернула подбородок. Она мне очень нравилась в такой позе. Я был
в отчаянии, как и она, только ее отчаяние было сильнее. Тому, кто остается,
всегда хуже, даже если он - нападающая сторона.

- Я люблю тебя, Наташа. Я хотел, чтобы ты это поняла. Не для меня. Для
тебя.

- Не для тебя?

Я понял, что снова допустил ошибку.

- Я беспомощен! - воскликнул я. - Неужели ты не видишь?

- Просто мы расходимся как равнодушные люди, которые случайно прошли
вместе отрезок пути, никогда не понимая друг друга. Да и как нам было друг
друга понять?

Я полагал, что снова подвергнусь нападкам за свой немецкий характер, но
чувствовал, что она выжидает. Предвидеть она не могла только одного - что я
не стану возражать. Поэтому она отступила.

- Хорошо, что так получилось, - произнесла она. - Я все равно собиралась
тебя оставить. Не знала только, как это тебе объяснить.

Я знал, что должен ответить. Но не мог.

- Ты собиралась уйти? - наконец решился я. [438]

- Да. Уже давно. Мы слишком долго были вместе. Такие связи, как наша,
должны быть короче.

- Да, - согласился я. - Спасибо тебе за то, что ты не поспешила. Иначе я
бы погиб.

Она обернулась ко мне.

- Зачем ты снова лжешь?

- Я не лгу.

- Все слова! Всегда у тебя слишком много слов. И всегда ведь к месту!

- Только не теперь.

- Не теперь?

- Нет, Наташа. Никаких слов у меня больше нет.

Мне грустно и неоткуда ждать помощи.

- Опять слова!

Она встала и схватила свою одежду.

- Отвернись, - сказала она, - не хочу больше, чтобы ты так смотрел на
меня.

Она надела чулки и туфли. Я смотрел в окно. Окна были распахнуты, было
очень тепло. Кто-то разучивал на скрипке "La Paloma"(1), без устали повторяя
первые восемь тактов, каждый раз делая одну и ту же ошибку. Я чувствовал
себя мерзко, я ничего больше не понимал. Мне было ясно только одно: если б я
даже остался, теперь всему пришел бы конец. Я слышал, как Наташа сзади меня
натягивала юбку.

Я обернулся на скрип двери и встал.

- Не провожай меня, - сказала она. - Оставайся здесь. Я хочу выйти одна.
И не появляйся больше. Никогда. Не появляйся больше никогда!

Я пристально смотрел на ее бледное чужое лицо, глаза, глядевшие куда-то
поверх меня, на ее рот и руки. Она даже не кивнула мне, за ней не
захлопнулась дверь, а ее уже давно здесь не было.

Я не побежал за ней. Я не знал, что мне делать. Я стоял и смотрел в
пустоту.

Я подумал, что можно еще догнать Наташу, если взять такси. Я уже подошел
к двери, но затем решил, что все это ни к чему, и вернулся. Я понимал, что
это

1 "Голубка" - популярная испанская песня. [439] бессмысленно. Еще
некоторое время я постоял у себя в комнате: сидеть мне не хотелось. Наконец
я спустился вниз. Там был Меликов.

- Ты не проводил Наташу домой? - спросил он удивленно.

- Нет. Ей захотелось уйти одной.

Он посмотрел на меня.

- Это уладится. Завтра же все забудет.

- Ты думаешь? - спросил я, охваченный безумной надеждой.

- Конечно. Пойдешь спать? Или выпьем по рюмке водки?

Надежда еще теплилась. У меня ведь оставалось целых две недели до
отъезда. Все вокруг растворилось в потоке радости. У меня было такое
чувство, что если я теперь выпью с Меликовым, Наташа завтра позвонит или