придет. Не может быть, чтоб мы вот так расстались навсегда.
уже было два инфаркта.
осторожно заметить. - Никакого алкоголя, легкий труд на воздухе, размеренный
образ жизни. Сон только по ночам, а не днем.
думать.
было сказать друг другу, и мы уселись поудобнее, будто впереди у нас была
долгая ночь. Но потом вдруг оказалось, что обсуждать нечего, и мы совсем
умолкли. Каждый погрузился в свои мысли, говорить, собственно, было не о
чем. "Не следовало [440] спрашивать Меликова о процессе, - подумал я, - но
не в этом дело". Наконец я поднялся.
не устану.
достаточно времени.
остерегаться воспоминаний, тебе ведь это известно, не так ли, старина?
живых.
решеткой.
воспоминания появляются вновь. Мне на память приходят такие вещи, о которых
я не думал больше сорока лет. Странно все это.
это прошлое, неприятные хороши опять-таки потому, что это прошлое. Думаешь,
этим можно жить в тюрьме?
теперь.
дома Наташи, постоял около нескольких телефонных будок, но позвонить не
решился. "У меня впереди еще две недели", - думал я. Всегда самое трудное -
пережить первую ночь, потому что в подобной ситуации кажется, будто ночь
находится совсем рядом со смертью. Чего я, собственно, хотел? Мещански
трогательного прощания с поцелуями у трапа загаженного парохода и обещания
писать? Разве не [441] лучше было так? Как это говорил Меликов? Не следует
тащить за собой груз воспоминаний. Это тяжелый груз, если не состаришься
настолько, что воспоминания будут единственным твоим достоянием. А как я сам
рассуждал всегда? Не надо культивировать воспоминания, надо держаться от них
подальше, чтобы они не удушили тебя, как лианы в девственном лесу. Наташа
поступала правильно. А я? Почему я метался, как сентиментальный школьник,
облачившийся в жалкие лохмотья тоскливого ожидания и трусости, решительно ни
на что не способный? Я ощущал мягкость ночи, чувствовал дыхание гигантского
города, и вместо того чтобы легкомысленно идти по жизни, следовать ее
течению, я блуждал и метался, как в зеркальном лабиринте, выискивая хоть
какую-нибудь лазейку, но вновь и вновь натыкался на себя самого. Я прошел
мимо "Ван Клеефа", и хотя не желал заглядывать в витрину, однако заставил
себя остановиться. Я смотрел на драгоценности покойной императрицы в
рассеянном свете июньской ночи, думая о том, как они выглядели бы на Наташе:
фальшивомонетчиков. Я тешил себя иронией в те дни иллюзорного благополучия,
а теперь я смотрел на сверкающие камни и не мог понять, не совершил ли я
серьезной ошибки, не променял ли крохи счастья на запыленные и смешные
предрассудки, которые ни к чему не могли привести, кроме донкихотской борьбы
с несуществующими ветряными мельницами. Я пристально разглядывал
драгоценности, не зная, что делать. Я был уверен только в одном, надо как-то
пережить эту ночь. Я цеплялся за то, что мне еще целых две недели необходимо
пробыть в Нью-Йорке, цеплялся за завтра и послезавтра, как за спасательный
круг. Мне важно было пережить только эту ночь. Но как, если именно в эту
ночь я не мог быть рядом с Наташей? А если она ждет, чтобы я позвонил ей? Я
стоял и шептал: "Нет, нет!" Я действительно шептал снова и снова, я
произносил это так, что мог ясно слышать самого себя; это было нечто, уже
изведанное мною однажды, раньше это иногда помогало, я говорил с самим собой
как с ребен[442] ком - твердо и настойчиво: "Нет! Нет! Нет!" или "Завтра,
завтра, завтра!" - и теперь я повторял это снова, монотонно, будто заклиная
или гипнотизируя себя. "Нет, нет! Завтра, завтра!" - пока не почувствовал,
что волнение мое притупилось и я могу идти дальше; я пошел сначала медленно,
а затем все быстрее, задыхаясь, пока не добрался до гостиницы.
о себе знать. Я неоднократно порывался ей позвонить, но каждый раз говорил
себе, что это ни к чему не приведет. Я не мог перешагнуть через тень,
сопровождавшую меня повсюду, и снова и снова повторял себе, что лучше никого
больше не тревожить, не бередить свои раны, ибо ничего из этого не выйдет.
Иногда мне в голову приходила мысль о том, что, вероятно, Наташа любила меня
сильнее, чем она в том признавалась. От этой мысли у меня захватывало
дыхание, становилось беспокойно на душе, но мои чувства тонули во всеобщем
волнении, с каждым днем все нараставшем. Шагая по улицам, я искал Наташу, но
ни разу не встретил ее. Я успокаивал себя глупейшими идеями, из которых идея
возвращения в Америку представлялась мне самой невероятной. Меликову вынесли
приговор: год тюрьмы. Последние дни я провел в одиночестве. Силверс
презентовал мне премию в пятьсот долларов.
кое-что купить. Напишите мне.
утешением, что он приедет в Европу, да еще по столь уважительной причине.
Теперь Европа представлялась мне не такой ужасной, как прежде.
Брюсселе стоял на прежнем месте, но никто не мог мне сказать, что произошло
там за эти годы. Имя спасшего меня человека еще не было забыто, но никто не
знал, что с ним сталось. Мои поиски длились несколько лет. Я искал и в
Германии. [443]
прав. Самое тяжкое разочарование было связано с возвращением: это было
возвращение в чужой мир, к безразличию, к скрытой ненависти и трусости.
Никто уже больше не вспоминал о своей принадлежности к партии варваров.
Никто не чувствовал себя ответственным за то, что совершил. Я был не
единственным человеком, носившим чужое имя. К тому времени появились сотни
таких, которые своевременно обменяли паспорта, образовав тем самым эмиграцию
убийц. Оккупационные власти были доброжелательны, но довольно беспомощны.
Давая справки, им приходилось рассчитывать на немецких сотрудников, которых
не мог не мучить страх перед последующей местью и которые всегда думали о
кодексе чести, чтобы не замарать собственное гнездо. Я не мог восстановить в
памяти лицо человека, который орудовал в крематории; никто не был в
состоянии даже припомнить их имен; никто не желал ни вспоминать о
преступлениях, ни отвечать за них; многие забывали даже о существовании
концентрационных лагерей. Я натолкнулся на молчание, на глухую стену страха
и отрицания. Некоторые пытались объяснить это тем, что народ слишком устал.
Многие, так же как и я, потеряли своих близких во время войны. Каждый за эти
годы многое испытал, о других вроде бы можно было и не заботиться. Немцы не
нация революционеров. Они были нацией исполнителей приказов. Приказ заменял
им совесть. Это стало их излюбленной отговоркой. Кто действовал по приказу,
тот, по их мнению, не нес никакой ответственности.
стремился рассказать в настоящих записках. Странно, со временем в моих
воспоминаниях все чаще стала появляться Наташа. Я не чувствовал ни
сожаления, ни раскаяния, но только теперь я осознал, чем она была для меня.
Тогда я не понимал всего происходившего, но теперь, когда я то ли очистился
от многого, то ли сумел сплавить воедино разочарования, отрезвление и
колебания, это становилось для меня все яснее и яснее. У меня появилось
впечатление, будто из [444] грубой золотоносной руды выплавляется чистый
металл. Это не имело ничего общего с моим разочарованием, но зато я стал
более наблюдательным, приобрел способность видеть со стороны. Чем дальше
было то время, тем явственнее было убеждение, что, хотя я этого тогда и не
сознавал, Наташа явилась самым важным событием в моей жизни. К этому
убеждению не примешивалось никакой сентиментальности, никакого сожаления,
что я познал это слишком поздно. Мне даже казалось, что если бы я понял это
в Нью-Йорке, Наташа, наверное, оставила бы меня. Моя независимость,
проистекавшая из того, что я не принимал ее всерьез, по-видимому, и
заставляла ее быть со мной. Иногда я размышлял и о возможности остаться в
Америке. Если бы я заранее знал, что меня ожидает в Европе! И все же эти
мысли набегали и уносились, как ветер, они не порождали ни слез, ни
отчаяния, ибо я твердо знал, что одно невозможно без другого. Возврата быть
не может, ничто не стоит на месте: ни ты сам, ни тот, кто рядом с тобой.
Все, что от этого осталось в конце концов, это редкие вечера, полные грусти,
- грусти, которую чувствует каждый человек, ибо все преходяще, а он -
Зыков Виталий
Никитин Юрий
Смит Кордвейнер
Журавлев Владимир
Ильин Андрей
Никитин Юрий