Чтение 33–й страницы книги ~Триумфальная арка~

- Конечно, не понимал.

- Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены. - Она взяла с дивана
подушку, положила за спину и устроилась поудобнее. - Он ругался. Называл
меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я
не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.

- Этого никто никогда не понимает.

- Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у нас
с тобой по-другому. Он хотел меня убить. - Она рассмеялась. - В таком
положении они всегда грозятся убить. Через несколько месяцев другой тоже
хотел меня убить.

Но никто никогда этого не делает. А вот ты никогда не захочешь меня
убить.

- Разве что с помощью кальвадоса, - сказал Равик. - Дай-ка бутылку. Слава
тебе, Господи, наконец-то мы заговорили по-человечески. Несколько минут
назад я изрядно струсил.

- Оттого что я тебя люблю?

- Незачем начинать все сначала. Это вроде прогулки в фижмах и парике. Мы
вместе, надолго ли, нет ли - кто знает? Мы вместе, и этого достаточно. К
чему нам всякие церемонии?

- "Надолго ли, нет ли..." - мне это не нравится. Однако все это только
слова. Ты не бросишь меня. Впрочем, и это только слова, сам знаешь.

- Безусловно. Тебя когда-нибудь бросал человек, которого ты любила?

- Да. - Она взглянула на него. - Один из двух всегда бросает другого.
Весь вопрос в том, кто кого опередит.

- И что же ты делала?

- Все! - Она взяла у него рюмку и допила остаток. - Все! Но ничто не
помогало. Я была невероятно несчастна.

- И долго?

- С неделю.

- Не так уж долго.

- Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько
несчастна - вся, полностью, что через неделю мое горе иссякло. Несчастны
были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того
полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего
больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего,
с чем можно его сравнить. И остается одна опустошенность. А потом все
проходит и постепенно оживаешь.

Она поцеловала его руку. Он почувствовал ее мягкие, осторожные губы.

- О чем ты думаешь? - спросила она.

- Так, ни о чем особенном, - ответил он. - Думаю, например, о том, что ты
невинна душой, как дикарка. Испорчена до мозга костей и ничуть не испорчена.
Это очень опасно для других. Дай рюмку. Выпьем за моего друга Морозова,
знатока человеческих сердец.

- Я не люблю Морозова. Нельзя ли выпить за кого-нибудь другого?

- Разумеется, ты не любишь Морозова. Ведь у него верный глаз. Тогда
выпьем за тебя.

- За меня?

- Да, за тебя.

- Я не опасна, - сказала Жоан. - Мне самой грозит опасность, но я не
опасна.

- Ты не можешь думать иначе, и это в порядке вещей. С тобой никогда
ничего не случится. Салют!

- Салют. Но ты меня не понимаешь.

- А понимают ли люди вообще друг друга? Отсюда все недоразумения на
свете. Дай-ка бутылку.

- Ты так много пьешь! Зачем тебе столько пить?

- Жоан, - сказал Равик. - Настанет день, и ты скажешь: "Слишком много".
"Ты слишком много пьешь", - скажешь ты, искренне желая мне добра. В
действительности, сама того не сознавая, ты захочешь отрезать мне все пути в
некую область, не подчиненную тебе. Салют! Сегодня у нас праздник. Мы
доблестно избежали патетики, грозной тучей надвинувшейся на нас. Убили ее
той же патетикой. Салют!

Он почувствовал, как она вздрогнула. Упираясь ладонями в пол, она слегка
выпрямилась и посмотрела на него. Глаза ее были широко раскрыты, волосы
отброшены назад, купальный халат соскользнул с плеч - в темноте она чем-то
напоминала светлую юную львицу.

- Я знаю, - спокойно сказала она. - Ты смеешься надо мной. Я это знаю, но
мне все равно. Я чувствую, что снова живу, и чувствую это всем своим
существом... Я дышу не так, как дышала, мой сон уже не тот, что прежде, мои
пальцы снова стали чуткими, и руки мои не пусты, и мне безразлично, что ты
обо всем этом думаешь и что скажешь... Ничуть не задумываясь, я с разбегу
бросаюсь в омут... И я счастлива... Я без опаски говорю тебе об этом, пусть
даже ты будешь смеяться и издеваться надо мной.

Равик помолчал.

- Я вовсе не издеваюсь над тобой, - проговорил он наконец. - Я издеваюсь
над собой, Жоан... Она прильнула к нему.

- Но зачем же? Откуда в тебе эта строптивость? Откуда?

- Строптивость тут ни при чем. Просто я не такой быстрый, как ты.

Она отрицательно покачала головой.

- Дело не только в этом. Какая-то часть тебя хочет одиночества. Я все
время словно наталкиваюсь на какую-то стену.

- Этой стены нет, Жоан. Есть другое - я старше тебя на пятнадцать лет.
Далеко не все люди могут распоряжаться собственной жизнью, как домом,
который можно все роскошнее обставлять мебелью воспоминаний. Иной проводит
жизнь в отелях, во многих отелях. Годы захлопываются за ним, как двери
отдельных номеров... И единственное, что остается, - это крупица мужества.
Сожалений не остается.

Она долго сидела молча. Равик не знал, слушала ли она его. Он глядел в
окно и чувствовал, как в жилах переливается сверкающий кальвадос. Удары
пульса смолкли, поглощенные просторной, емкой тишиной, в которой заглохли
пулеметные очереди без устали тикающего времени. Над крышами взошла
расплывчатая красная луна, напоминая купол мечети, наполовину окутанный
облаками. Мечеть медленно поднималась, а земля тонула в снежном вихре.

- Я знаю, - сказала Жоан, положив руки ему на колени и уткнувшись в них
подбородком, - глупо рассказывать тебе о прошлом. Я могла бы промолчать или
солгать, но не хочу. Отчего не рассказать тебе всю мою жизнь? Рассказать ее
без всяких прикрас? Ведь теперь она кажется мне только смешной, и я сама не
понимаю ее. Хочешь - смейся над ней, хочешь - надо мной...

Равик посмотрел на Жоан. Она стояла перед ним на коленях, подмяв белые
хризантемы вместе с подложенной под них газетой.

Странная ночь, подумал он. Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют
людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной
жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В
ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела... Люди
спокойно ложатся спать, а ты сидишь в этой комнате с женщиной, между
бледными хризантемами и бутылкой кальвадоса... И встает тень любви,
дрожащей, чужой, печальной, одинокой, изгнанной из садов беззаботного
прошлого... И она, эта любовь, пуглива, дика и тороплива, будто ее объявили
вне закона...

- Жоан, - медленно произнес он, словно желая сказать что-то совсем
другое. - Как хорошо, что ты здесь.

Она посмотрела на него.

Он взял ее за руки.

- Понимаешь ли ты, что это значит? Больше, чем тысяча слов...

Она кивнула. Ее глаза вдруг наполнились слезами.

- Ничего это не значит, - сказала она. - Ровно ничего.

- Неправда, - возразил Равик, зная, что это правда.

- Нет. Ничего это не значит. Ты должен любить меня, любимый, вот и все.

Он помолчал.

- Ты должен меня любить, - повторила она. - Иначе я пропала.

Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал,
тот молчит.

XII

- Вы отняли ногу? - спросил Жанно.

Его узкое лицо было бескровным и серым, как стена старого дома. Резко
проступавшие веснушки напоминали застывшие брызги темной краски. Культя
находилась под проволочным каркасом, накрытым одеялом.

- Тебе больно? - спросил Равик.

- Да. Нога. Очень болит нога. Я спрашивал у сестры. Но эта старая ведьма
ничего не говорит.

- Мы ампутировали тебе ногу, - сказал Равик.

- Выше или ниже колена?

- На десять сантиметров выше. Колено оказалось раздробленным. Его нельзя
было спасти.

- Понимаю, - сказал Жанно. - Значит, и пособие по увечью будет больше.
Процентов на десять. Очень хорошо. Выше колена, ниже колена - один черт.
Деревяшка есть деревяшка. Но лишние пятнадцать процентов - это уже деньги.
Особенно если они идут каждый месяц. - На мгновение он задумался. - Матери
пока ничего не говорите. Через эту решетку она все равно ничего не
разглядит.

- Мы ничего ей не скажем, Жанно.

- Страховая компания должна выплачивать мне пожизненную пенсию, верно?

- Думаю, что так.

Бледное лицо мальчика исказилось гримасой.

- Ну и вылупят же они глаза от удивления! Мне только тринадцать лет.