Э.М.РЕМАРК
ЧЕРНЫЙ ОБЕЛИСК.
и сыновья". Сейчас апрель 1923 года, и дела идут хорошо. Весна не подкачала,
мы торгуем блестяще, распродаем себе в убыток, но что поделаешь - смерть
немилосердна, от нее не ускользнешь, однако человеческое горе никак не может
обойтись без памятников из песчаника или мрамора, а при повышенном чувстве
долга или соответствующем наследстве - даже из отполированного со всех
сторон черного шведского гранита. Осень и весна - самый выгодный сезон для
торговцев похоронными принадлежностями: людей умирает больше, чем летом и
зимой; осенью - потому, что силы человека иссякают, весною - потому, что они
пробуждаются и пожирают ослабевший организм, как слишком толстый фитиль
тощую свечу. Так, по крайней мере, уверяет самый усердный из наших агентов,
могильщик Либерман с городского кладбища, а уж ему ли не знать: старику
восемьдесят лет, он предал земле свыше десяти тысяч трупов, на комиссионные
по установке надгробий обзавелся собственным домом на берегу реки, садом,
прудом с форелью; профессия могильщика сделала его философствующим пьяницей.
Единственное, что он ненавидит, - это городской крематорий. Крематорий -
нечестный конкурент. Мы тоже его недолюбливаем: на урнах ничего не
заработаешь.
свой трудовой день. Нахлобучиваю жестяной колпак на машинку, уношу за
занавеску аппарат "престо", на котором мы размножаем каталоги, убираю
образцы камней и вынимаю из фиксажа фотоснимки с памятников павшим воинам и
с художественных надгробных украшений. Я бухгалтер фирмы, художник,
заведующий рекламой и вообще вот уже целый год состою единственным служащим
нашей конторы, хотя я отнюдь не специалист.
бразильская. Представитель Вюртембергского завода металлических изделий
утром угостил меня этой сигарой, а потом попытался навязать мне партию
бронзовых венков. Следовательно, сигара хорошая. Я ищу спички, но, как
обычно, коробок куда-то засунули. К счастью, в печке есть еще жар. Я
скатываю трубочкой бумажку в десять марок, подношу ее к углям и от нее
закуриваю сигару. Топить печку в апреле, пожалуй, уже незачем; это одно из
коммерческих изобретений моего работодателя Георга Кроля. Ему кажется, что
когда люди скорбят и им еще приходится выкладывать деньги, то легче это
сделать в теплой комнате, чем в холодной. Ведь от печали и без того знобит
душу, а если к тому же у людей ноги стынут, трудно бывает выжать хорошую
цену. В тепле все оттаивает - даже кошелек. Поэтому в нашей конторе всегда
жарко натоплено, а нашим агентам рекомендуется зарубить себе на носу:
никогда не пытаться заключать сделки в дождь и в холод на кладбище - только
в теплой комнате и по возможности после обеда. При таких сделках скорбь,
холод и голод - плохие советчики.
слышу, как в доме напротив распахивают окно. Мне незачем смотреть туда, я
отлично знаю, что там происходит. Осторожно наклоняюсь над столом, словно
еще вожусь с пишущей машинкой. При этом искоса заглядываю в ручное
зеркальце, которое пристроил так, чтобы в нем отражалось упомянутое окно.
Как обычно, Лиза, жена мясника Вацека, стоит там в чем мать родила, зевает и
потягивается. Она только сейчас поднялась с постели. Наша уличка старинная,
узкая, Лизу нам отлично видно, а ей - нас, и она это знает. Потому и
становится перед окном. Вдруг ее большой рот растягивается в улыбку, сверкая
зубами, она разражается хохотом и указывает на мое зеркальце. Ее зоркие
глаза хищной птицы заметили его. Я злюсь, что пойман с поличным, но делаю
вид, будто ничего не замечаю, и, окружив себя облаком дыма, отхожу в глубь
комнаты. Лиза усмехается. Я выглядываю в окно, но не смотрю на нее, а
притворяюсь, будто киваю кому-то идущему по улице. В довершение посылаю ему
воздушный поцелуй. Лиза попадается на эту удочку. Она высовывается из окна,
чтобы посмотреть, с кем же это я здороваюсь. Но никого нет. Теперь усмехаюсь
я. А она сердито стучит себя пальцем по лбу и исчезает.
что называется, "роскошная женщина", и я знаю многих, кто охотно платил бы
по нескольку миллионов за то, чтобы наслаждаться каждое утро подобным
зрелищем. Я тоже наслаждаюсь, но все же меня злит, что эта ленивая жаба,
вылезающая из постели только в полдень, так бесстыдно уверена в своих чарах.
Ей и в голову не приходит, что не всякий сто же минуту возжаждет переспать с
ней. Притом ей, в сущности, это довольно безразлично. Лиза продолжает стоять
у окна, у нее черная челка, подстриженная, как у пони, дерзко вздернутый
нос, и она поводит грудями, словно изваянными из первоклассного каррарского
мрамора, точно какая-нибудь тетка, помахивающая погремушками перед
младенцем. Будь у нее вместо груди два воздушных шара, она так же весело
выставила бы их напоказ. Но Лиза голая, и по этому она выставляет не
шары, а груди, ей все равно. Просто-напросто она радуется, что живет на
свете и что все мужчины непременно должны сходить по ней с ума. Затем она об
этом забывает и набрасывается прожорливым ртом на завтрак. А тем временем
мясник Вацек устало приканчивает несколько старых извозчичьих кляч.
блистательной выдумки. Она по-военному отдает честь, и я готов допустить,
что ее бесстыдство предназначается старику Кнопфу, фельдфебелю в отставке,
проживающему поблизости, но потом вспоминаю, что в спальне Кнопфа только
одно окно и оно выходит во двор. А Лиза достаточно хитра и понимает, что из
соседних домов ее не видно.
Девы Марии. Церковь стоит в конце улички, и звуки так оглушают, точно
валятся с неба прямо в комнату. В то же время я вижу, как мимо второго окна
нашей конторы, выходящего во двор, проплывает, словно фантастическая дыня,
лысая голова моего работодателя. Лиза делает неприличный жест и захлопывает
свое окно. Ежедневное искушение Святого Антония еще раз преодолено.
на кегельбане в саду пивной Боля. Она блестит с тех пор, как я его знаю, а
познакомился я с ним пять лет назад. Лысина эта так блестит, что, когда мы
сидели в окопах - а мы были в одном полку, - командир отдал особый приказ,
чтобы Георг, даже при полном затишье на фронте, не снимал каски, ибо слишком
силен был соблазн для самого благодушного противника проверить с помощью
выстрела, не огромный ли это биллиардный шар.
врага. В районе мясника Вацека подозрительное передвижение войск.
Бодмер! Почему не надеваете по утрам шоры, как у лошади в кавалерийском
оркестре, и не оберегаете таким способом свою добродетель? Разве вы не
знаете, каковы три самые большие драгоценности нашей жизни?
не видел?
Если их утратишь, то уж безвозвратно! А что на свете безнадежнее
многоопытности, старости и холодного рассудка?
определяет, как опытный коллекционер бабочку:
мундштук из морской пенки, вставляет в него мою бразильскую сигару и
продолжает ее курить.
грубое насилие, но ты, как бывший унтер-офицер, ничего другого в жизни не
знаешь. Все же зачем тебе мундштук? Я не сифилитик.
когда мне удавалось выкрасть его из кухни. А ложку я прятал за голенище
грязного сапога и никогда не мыл.
он. - Тогда безмерное несчастье сделало нас людьми. А теперь бесстыдная
погоня за собственностью снова превратила в разбойников. Чтобы это