Чтение 33–й страницы книги ~Черный обелиск~

Старшая сестра пожертвовала нам вторую бутылку мозельского. Однако, к
моему удивлению, Бодендик исчезает тут же после трапезы. Вернике остается.
Погода установилась, и больные спокойны, насколько они вообще могут быть
спокойны.

- Почему не убивают тех, кто совершенно безнадежен? - спрашиваю я.

- А вы могли бы их убить? - в свою очередь, спрашивает Вернике.

- Не знаю. Но ведь это то же самое, как с человеком, который безнадежен и
медленно уми рает, причем заранее известно, что ничего, кроме
страданий, его не ждет. Вы сделали бы ему укол, чтобы его мучения кончились
на несколько дней раньше?

Вернике молчит.

- К счастью, здесь нет Бодендика, - продолжаю я. - Поэтому мы можем
обойтись без религиозных и моральных рассуждений. На фронте у одного моего
товарища был распорот живот, как у мясной туши. Он умолял нас застрелить
его. Мы отнесли его в лазарет. Там он кричал еще три дня, потом умер. Три
дня - это очень долгий срок, когда человек рычит от боли. Я видел, как
многие люди издыхали. Не умирали, а именно издыхали. И всем им можно было
облегчить смерть с помощью шприца. Моей матери тоже.

Вернике молчит.

- Ладно, - говорю я. - Знаю, оборвать чью-либо жизнь - всегда убийство. С
тех пор как я побывал на войне, мне даже муху убивать неприятно. И все-таки
телятина сегодня вечером показалась мне очень вкусной, хотя теленка убили
ради того, чтобы мы его ели. Все это старые парадоксы и беспомощные
умозаключения. Жизнь - чудо, даже в теленке, даже в мухе. Особенно в мухе,
этой акробатке с ее тысячами глаз. Она всегда чудо. И всегда этому чуду
приходит конец. Но почему в мирное время мы считаем возможным прикончить
больную собаку и не убиваем стонущего человека? А во время бессмысленных
войн истребляем миллионы людей?

Вернике все еще не отвечает. Большой жук с жужжанием носится вокруг
лампочки. Он стукается о нее, падает, ползет, опять расправляет крылья и
снова кружит возле источника света. Свой опыт он не использует.

- У Бодендика, этого чиновника божьего, конечно, на все найдется ответ, -
говорю я. - У животных-де души нет, а у человека есть. Но куда девается
часть души, когда повреждена какая-то извилина мозга? Куда девается эта
часть, если человек становится идиотом? Она уже на небе? Или ждет
где-нибудь свой изувеченный остаток, благодаря которому человек еще может
болтать, пускать слюни, есть и испражняться? Я видел некоторых ваших
безнадежно больных, запертых в палатах, - в сравнении с ними даже животные -
боги. А у идиота куда девается душа? Разве она делима? Или висит, как
невидимый воздушный шар, над головами этих бедных бормочущих существ?

Вернике делает движение, словно отгоняя насекомое.

- Ладно, - продолжаю я. - Пусть это вопрос для Бодендика, и он легко
разрешит его. Бодендик может разрешить любой вопрос с помощью великого
неведомого бога, неба и ада - награды для страждущих и наказания для злых.
Никто никогда не получал доказательств, что это действительно так; и, по
мнению Бодендика, только вера дает блаженство. А для чего же нам дан разум,
способность критики, жажда доказательств? Чтобы ими не пользоваться?
Странная игра для великого неведомого божества. А что такое благоговейное
отношение к жизни? Страх смерти? Страх, всегда только страх? Почему? И
почему мы спрашиваем, если на наши вопросы нет ответов?

- Все? - спросил Вернике.

- Нет, не все, но я больше не буду задавать вам вопросов.

- Хорошо. Ведь и я не в состоянии вам ответить. Вы хоть это-то понимаете
или нет?

- Конечно. Почему именно вы были бы в силах ответить, если в библиотеках
всего мира можно найти вместо ответов только умозрительные
разглагольствования на эти темы?

Делая второй круг, жук падает. Он снова с трудом перевертывается и
начинает третий. Его крылья словно сделаны из синей полированной стали. Весь
он подобен прекрасной целеустремленной машине; но свет для него все равно
что бутылка водки для алкоголика.

Вернике разливает по стаканам остатки мозельского.

- Вы долго были на фронте?

- Три года.

- Странно!

Я не отвечаю. Я приблизительно догадываюсь о том, что он имеет в виду, и
мне не хочется все это еще раз пережевывать.

- Как вы думаете, между рассудком и душой есть связь? - неожиданно
спрашивает Вернике.

- Этого я не знаю. Но разве вы считаете, что у этих низших животных,
которые сидят у вас под замком и мараются под себя, все-таки есть душа?

Вернике берет свой стакан.

- Для меня это проще, - отвечает он. - Я человек науки и ничего не
принимаю на веру. Я только наблюдаю. Бодендик же, напротив, верит априори. А
вы неуверенно порхаете между мною и им. Видите этого жука?

Жук в пятый раз идет в атаку. И будет продолжать, пока не умрет. Вернике
выключает лампочку.

Так мы его спасем.

В открытые окна входит высокая синяя ночь. Она дышит на нас запахом
земли, цветов и мерцанием звезд. Все, что я говорил, кажется мне вдруг
чудовищно глупым. Жук делает еще один жужжащий круг и решительно вылетает в
окно.

- Хаос, - говорит Вернике. - Но действительно, ли это хаос, или он только
кажется нам таким? Вы когда-нибудь думали о том, каким оказался бы мир, будь
у нас одним органом чувств больше?

- Нет.

- А на один меньше?

Я размышляю.

- Мы были бы слепы, или глухи, или у нас отсутствовали бы ощущения вкуса.
Конечно, была бы огромная разница.

- А если на один больше? Почему мы навсегда ограничили себя пятью
чувствами? Поче му мы не можем когда-нибудь развить шестое? Или
восьмое? Или двенадцатое? Разве мир не стал бы тогда совсем иным? Допустим,
что с развитием шестого чувства уже исчезло бы понятие времени. Или
пространства. Или смерти. Или страдания. Или морали. И уж, наверное,
изменились бы теперешние понятия о том, что такое жизнь. Мы проходим через
наше бытие с довольно ограниченными органами восприятий. У собаки слух
лучше, чем у любого человека. Летучая мышь вслепую находит дорогу, невзирая
на все препятствия. У мотылька есть собственный радиоприемник, и он летит за
многие километры прямо к своей самке. Перелетные птицы ориентируются куда
лучше нас. Змеи слышат поверхностью кожи. Естествознанию известны сотни
подобных примеров. Как можем мы при таких условиях знать что-нибудь
наверняка? Достаточно расширить сферу восприятия одного из органов или
развить новый - и мир изменится, изменится и понятие Бога. Ваше здоровье!

Я поднимаю свой стакан и пью. Мозельское - терпкое, земное вино.

- Значит, лучше ждать, пока у нас разовьется шестое чувство? Да? -
отвечаю я.

- Не обязательно. Делайте как хотите. Но полезно помнить, что один лишний
орган восприятия - и все наши выводы полетят к черту. Наша первобытная
серьезность исчезает от этой мысли. Как винцо?

- Отличное. А что фрейлейн Терговен? Ей лучше?

- Хуже. Приезжала мать - дочь не узнала ее.

- Может быть, не захотела узнать.

- Это почти одно и то же; дочь ее не узнала, потребовала, чтобы мать
ушла. Типичное явление.

- Почему?

- Вы хотите послушать лекцию о том, что такое шизофрения, родительский
комплекс, бегство от самого себя и действие шока?

- Да, - отвечаю я. - Сегодня хочу.

- Вы ее не услышите. Только самое необходимое. Раздвоение личности - это
обычно желание убежать от самого себя.

- А что такое само по себе человеческое "я"?

Вернике смотрит на меня.

- Не будем сегодня касаться этого. Итак, бегство в другую личность. Или в
несколько. В промежутках пациент на более или менее долгое время
возвращается в свою собственную. А вот Женевьева - нет. Она давно уже не
возвращалась. Вы, например, знаете ее совсем не такой, какая она в
действительности.

- Такая, как сейчас, она кажется вполне разумной, - говорю я неуверенно.

Вернике смеется:

- А что такое разум? Логическое мышление?

Я думаю о развитии в будущем двух новых органов чувств и не отвечаю.

- А что, она очень тяжело больна? - спрашиваю я.

- С нашей точки зрения - да. Но бывают случаи внезапного и удивительного
излечения.

- Излечения от чего?

- От болезни. - Вернике закуривает сигарету.

- Иногда она чувствует себя вполне счастливой. Почему вы не оставите ее
такой, какая она сейчас?

- Оттого, что мать платит за лечение, - сухо поясняет Вернике. - Да она
вовсе и не чувствует себя счастливой.

- Вы считаете, что она была бы счастливее, если бы выздоровела?

- Вероятно, нет. Она чувствительна, образованна, видимо, обладает живой
фантазией, и у нее тяжелая наследственность. Все это свойства, не обещающие
особенного счастья! Будь она счастлива, она едва ли убежала бы.

- Тогда почему ее не оставят в покое?

- Да, вот почему? - задумчиво повторяет Вернике. - Я тоже задаю себе
нередко этот вопрос. Почему все же оперируют больных, о которых
известно, что операция им не поможет? Вы хотели бы составить список этих