Чтение 43–й страницы книги ~Черный обелиск~

нибелунга, он и не прочь воспользоваться его услугами.

- Раньше нам не нужно было прибегать к таким фокусам, - заявляет Генрих.
- Хорошо, что мой отец до этого не дожил.

- Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного
дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос
своих конкурентов, - отвечаю я. - У него был характер бойца - не то что у
вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых
схваток. Кстати, скоро мы получим остаток денег за полированный со всех
сторон памятник с крестом, проданный вами в апреле? Те двести тысяч марок,
которые они не доплатили? Вы знаете, какая теперь цена этим деньгам? Пустой
цоколь и то на них не купишь.

Генрих что-то бурчит и сует мой листок в карман. А я возвращаюсь,
довольный, что хоть немного сбил с него спесь. Перед домом стоит стоймя
кусок водосточной трубы, отлетевший во время последнего ливня. Кровельщики
только что закончили работу: они заменили отвалившуюся часть трубы новой,

- А как насчет этой? - спрашивает мастер. - Она же вам теперь ни к чему?
Может, нам взять ее?

- Ясно, - отвечает Георг.

Кусок трубы прислонен к обелиску, служащему для Кнопфа писсуаром на
свежем воздухе. Длина трубы - несколько метров, и в конце она согнута под
прямым углом. Меня вдруг осеняет блестящая идея.

- Оставьте ее здесь, - говорю я рабочим. - Она понадобится нам.

- Для чего? - спрашивает Георг.

- На сегодняшний вечер. Вот увидишь, получится интересный спектакль.

Генрих Кроль садится на свой велосипед и уезжает. Мы с Георгом стоим
возле двери и выпиваем по стакану пива, которое фрау Кроль нам подала через
окно кухни. Очень жарко. Столяр Вильке пробирается сторонкой к себе домой. У
него в руках несколько бутылок, а после обеда он выспится в гробу, на ложе
из мягких опилок. Вокруг могильных крестов резвятся бабочки. Пестрая кошка
Кнопфов беременна.

- Каков курс доллара? - спрашиваю я. - Ты звонил?

- Поднялся на пятнадцать тысяч марок против сегодняшнего утра. Если так
пойдет дальше, мы сможем заплатить Ризенфельду по векселю, продав одно
маленькое надгробие.

- Чудеса. Жалко, что мы не задержали часть денег. Теряешь необходимый
энтузиазм. Верно? Георг смеется:

- И необходимую деловую серьезность. Разумеется, это не относится к
Генриху. Что ты делаешь сегодня вечером?

- Пойду к Вернике. Там, по крайней мере, не думаешь ни о серьезности, ни
о комизме наших деловых операций. Там наверху речь идет только о
человеческом бытии. Всегда только о бытии в целом, о полноценном
существовании, о жизни, и только о жизни. И помимо этого - ни о чем. Если
там пожить некоторое время, то наша нелепая деловая возня и торговля
из-за пустяков показались бы сумасшествием.

- Браво! - восклицает Георг. - За такую глупость ты заслужил еще стакан
ледяного пива. Сударыня, прошу вас повторить.

Седая голова фрау Кроль высовывается из окна.

- Хотите получить по рулетику свежего рольмопса с огурцом?

- Безусловно. И кусок хлеба в придачу. Этот легкий завтрак хорош при всех
видах мировой скорби, - отвечает Георг и передает мне стакан. - Ты страдаешь
ею?

- Каждый приличный человек в моем возрасте непременно страдает мировой
скорбью, - решительно отвечаю я. - Это право молодости!

- А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии.

- Верно. С тех пор я ищу ее и не могу найти. Поэтому у меня двойная
мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.

Пиво чудесное, холодное. Солнце печет нам головы, и вдруг, невзирая на
всю мировую скорбь, наступает мгновение, когда жизнь подходит к тебе
вплотную и ты с изумлением смотришь в ее золотисто-зеленые глаза. Я
благоговейно допиваю свой стакан. Мне кажется, что каждая клетка моего тела
приняла солнечную ванну.

- Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок, -
говорю я. - И потому страдаем совершенно ложным комплексом мировой скорби.
Словно нам предстоит жить вечно. Ты это замечал?

- Ну еще бы! В том-то и состоит главная ошибка человечества. Люди, сами
по себе вполне разумные, дают возможность каким-то презренным родственникам
получать по наследству миллионы долларов, вместо того чтобы самим еще при
жизни воспользоваться этими деньгами.

- Хорошо! А что бы Ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?

- Понятия не имею.

- Не знаешь? Ладно, один день - это, может быть, слишком мало. Ну, а что
бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?

- И тогда не представляю.

- Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе месяц?

- Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, - говорит Георг. - Иначе
у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил не так,
как следовало.

- У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.

Георг качает головой:

- Целый месяц, чтобы раскаиваться.

- Ты мог бы продать наш склад Хольману и Клотцу, уехать в Берлин и в
течение целого месяца вести среди актеров, художников и шикарных шлюх
сногсшибательную жизнь.

- Денег у меня не хватило бы и на неделю. А дамы оказались бы просто
девицами из баров. И потом обо всем этом я предпочитаю читать. Фантазия
никогда нас не обманывает. Ну, а ты? Что бы ты стал делать, если бы знал,
что через месяц умрешь?

- Я? - повторяю я растерянно.

- Да, ты.

Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми красками
середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а сверху, из
окна, на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся после
пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.

- Мне нужно подумать, - говорю я. - Сразу я не могу ответить. Это слишком
трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал
это наверняка.

- Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к Вернике. Но
не для того, чтобы ты играл там на органе.

- А ведь так оно и есть, - говорю я. - Действительно так и есть! Если бы
мы знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.

- Еще стаканчик пива? - спрашивает фрау Кроль, высовываясь из кухонного
окна. - Есть и малиновый компот. Свежий.

- Спасен! - восклицаю я. - Только вы меня спасли, сударыня. Я чувствовал
себя как стрела, устремленная к солнцу и к Вернике. Слава Богу, все еще на
своих местах! Ничто не сожжено! Милая жизнь еще играет вокруг нас бабочками
и мухами, она не превратилась в прах и пепел, она здесь, со всеми своими
законами, и даже с теми, которые мы навязали ей, как сбрую - чистокровному
рысаку. И все-таки к пиву не давайте нам малинового компота, пожалуйста! А
вместо этого кусок плавленого гарцского сыра. Доброе утро, господин Кнопф!
Каков денек? Что вы думаете насчет жизни?

Кнопф смотрит на меня вытаращив глаза. Лицо у него серое, под глазами -
мешки. Через минуту он сердито качает головой и закрывает окно.

- Зачем-то он был тебе нужен?

- Да, но только сегодня вечером.

***

Мы входим в ресторан Эдуарда Кноблоха.

- Посмотри-ка! - говорю я и сразу останавливаюсь, словно налетел на
дерево. - Жизнь, как видно, и такие штучки подстраивает. Следовало бы это
помнить!

В погребке, за одним из столиков, сидит Герда, перед ней букет оранжевых
лилий. Она одна и как раз отрезает себе кусок от седла косули, величиной
чуть не с этот стол.

- Ну что ты скажешь? - обращаюсь я к Георгу. - Разве здесь не пахнет
предательством?

- А было что предавать? - спрашивает Георг, в свою очередь.

- Нет. А вот насчет обманутого доверия...

- А было доверие?

- Брось, Сократ ты этакий! - отвечаю я. - Разве ты не видишь, что это
дело толстых лап Эдуарда?

- Да уж вижу. Но кто, собственно, тебя предал? Эдуард или Герда?

- Конечно, Герда! Кто же еще? Обычно тут бывает виноват не мужчина.

- И женщина тоже нет.

- А кто же?

- Ты сам. Никто, кроме тебя.

- Ладно, - отвечаю я. - Тебе легко говорить. Тебе-то не изменяют, ты сам
изменяешь. Георг самодовольно кивает.

- Любовь - вопрос чувства, - назидательно замечает он, - не вопрос
морали. Но чувство не знает предательства. Оно растет, исчезает, меняется -
где же тут предательство? Это же не контракт. Разве ты не осточертел Герде
своими жалобами на Эрну?

- Только в самом начале. Ведь скандал в "Красной мельнице" разыгрался
тогда при ней.

- Ну так нечего теперь ныть. Откажись от нее или действуй.

Рядом с нами освободился столик. Мы усаживаемся. Кельнер Фрейданк убирает
грязную посуду.

- Где господин Кноблох? - спрашиваю я. Фрейданк озирается:

- Не знаю. Он все время сидел за столом вон с той дамой.