трудно было поспевать за ним. После нескольких бесед такого
рода все замечали, что молодой бунтарь явно выздоравливает. Он
начинал лучше понимать самого себя, видел, какие прочные нити
связывают его с семьей, со средой, понимал, наконец,
замечательную роль элиты. И в конце концов, словно каким-то
чудом, заблудшая овца, следовавшая за Парротеном, возвращалась
на путь истинный, осознавшая, раскаявшаяся. "Он исцелил больше
душ, нежели я тел", -- заключал Уэйкфилд.
нерешительности, он пытался понять мои взгляды, чтобы мягко
переменить их и вернуть заблудшую овечку в овчарню. Но я его не
боялся -- я не был овечкой. Я смотрел на его невозмутимый без
единой морщинки лоб, на его животик, на его руку, лежащую на
колене. Я улыбнулся ему в ответ и проследовал дальше.
опирался на край заваленного бумагами стола: всем своим видом
он показывал посетителю, что аудиенция окончена. У него был
удивительный взгляд -- взгляд как бы абстрактный, выражающий
идею права в ее чистом виде. Лицо Парротена исчезало в блеске
этих сверкающих глаз. Но под их пламенем я обнаружил узкие,
сжатые губы мистика. "Странно, -- подумал я, -- он похож на
Реми Парротена". Я обернулся к доктору, в свете этого сходства
становилось вдруг заметно, как на мягком лице Реми проступает
вдруг что-то бесплодное, опустошенное -- семейное сходство. Я
снова вернулся к Жану Парротену.
кроме костей, мертвой плоти и Права в Чистом Виде. Истинный
пример одержимости, подумал я. Когда человек одержим Правом,
никакие заклинания не способны изгнать беса. Жан Парротен всю
жизнь мыслил своим Правом -- и ничем другим. Вместо легкой
головной боли, которая начинается у меня всякий раз при
посещении музея, он почувствовал бы на своих висках болезненное
право подвергнуться лечению. Не следовало давать ему повод для
излишних размышлений, привлекать его внимание к горестным
обстоятельствам действительности, к тому, что он когда-нибудь
умрет, к страданиям других людей. Наверняка на смертном одре, в
тот час, когда со времен Сократа принято произносить
какие-нибудь возвышенные слова, он сказал жене то же, что один
из моих дядьев сказал своей, которая двенадцать ночей подряд не
отходила от его постели: "Тебя, Тереза, я не благодарю, ты
просто исполнила свой долг". Перед человеком, который дошел до
таких высот, нельзя не снять шляпу.
мне на дверь. Но я не уходил, я сознательно решил проявить
бестактность. Когда-то мне пришлось в Эскуриале подолгу
рассматривать один из портретов Филиппа II, и я знал, что, если
вглядеться в лицо, которое пылает сознанием права, через
некоторое время пламя выгорает и остается пепел -- вот этот-то
пепел меня и интересовал.
картина потускнела. И что осталось? Два слепых глаза, узкий,
как сдохшая змея, рот и щеки. Бледные круглые детские щеки --
они выставили себя на полотне во всей своей красе. Служащие АСБ
и не подозревали об их существовании: им никогда не приходилось
подолгу задерживаться в кабинете Парротена. Входя, они как на
стену наталкивались на этот грозный взгляд. Он то и прикрывал
щеки -- белые и дряблые. Сколько лет понадобилось жене
Парротена, чтобы их разглядеть? Два года? Пять лет? Представляю
себе, как однажды, когда муж спал с ней рядом и луч луны играл
на его носу или когда он с натугой переваривал пищу в жаркий
полдень, откинувшись в кресле и прикрыв глаза, а солнечное
пятно легло на его подбородок, она отважилась взглянуть ему в
лицо, и вся эта плоть предстала перед ней без защиты: отечная,
слюнявая, чем-то непристойная. Без сомнения, с этого самого дня
мадам Парротен взяла бразды правления в свои руки.
этих великих мужей -- Пакома, президента Эбера, двух
Парротенов, генерала Обри. Они носили цилиндры, по воскресеньям
на улице Турнебрид встречали жену мэра мадам Грасьен, которой
во сне явилась Святая Цицелия. Они приветствовали ее
церемонными поклонами, секрет которых ныне утерян.
художника их лица утратили таинственную слабость человеческих
лиц. Эти физиономии, даже самые безвольные, были отшлифованы,
как изделия из фаянса: тщетно искал я в них следы родства с
деревьями, с животными, с миром земли или воды. Я понимал, что
при жизни им не обязательно было иметь такие лица. Но, готовясь
перейти в бессмертие, они вверили себя именитым художникам,
чтобы те деликатно подвергли их лица тому же углублению,
бурению, ирригации, посредством которых сами они изменили море
и поля вокруг Бувиля. Так с помощью Ренода и Бордюрена они
подчинили Природу -- вовне и в самих себе. На этих темных
полотнах передо мной представал человек, переосмысленный
человеком, и в качестве единственного его украшения -- лучшее
завоевание человечества: букет Прав Человека и Гражданина. Без
всякой задней мысли я восхищался царством человеческим.
казаться незаметными. Потрясенные, они застыли на пороге зала,
господин машинально обнажил голову.
Парротеном. Дама разинула рот, но муж ее не был гордецом: вид у
него стал приниженный, на него, наверно, не раз устремляли
устрашающие взгляды и выпроваживали за дверь. Он тихонько
потянул жену за рукав.
подошла и старательно прочитала:
Париже, родившегося в Бувиле в 1849 году, кисти Ренода".
написан членом Французской академии Ренода. Это сама История!
Наставника.
лицо.
растроганная дама.
этом громадном зале. Муж, который из почтительности беззвучно
посмеивался, кинул на меня беспокойный взгляд и внезапно
перестал смеяться. Я отвернулся и подошел к портрету Оливье
Блевиня. Тихая радость завладела мной -- точно, я не ошибся.
Вот умора!
же сюда.
названа улица -- улица Оливье Блевиня. Помнишь, маленькая такая
улочка, она идет вверх по Зеленому Холму возле самого
Жукстебувиля. -- И, помолчав, добавила: -- Видно, он был
человек с характером.
краешком глаза и засмеялся на сей раз громче, с самодовольным и
требовательным видом, точно сам он и был Оливье Блевинь.
перекошенную челюсть, кадык его выдавался вперед. Настала
минута молчания и экстаза.
пояснил муж. -- А потом он занялся политикой, стал депутатом.
"Кратком словаре великих людей Бувиля" аббата Морелле. И
переписал посвященную ему статью.
в Бувиле (1849 -- 1908), закончил юридический факультет в
Париже, в 1872 году получил звание лиценциата. Глубоко
потрясенный восстанием коммунаров, которое принудило его, как и
многих других, укрыться в Версале под защиту Национального
Собрания, он еще в том возрасте, когда молодые люди помышляют
об одних удовольствиях, дал себе клятву "посвятить жизнь
восстановлению Порядка". Он сдержал слово -- возвратившись в
наш город, он основал известный "Клуб Друзей Порядка", где в
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Скальци Джон
Конюшевский Владислав
Махров Алексей
Посняков Андрей