Эфраим Севела

Зуб мудрости

(Записки тринадцатилетней девочки)

Стоит ребенку сказать что-нибудь дельное, мало-мальски
толковое, и вокруг сразу ахи да охи.

- Подумать только, он рассуждает совсем как взрослый.

А почему нам не рассуждать как взрослым? Чего вы
удивляетесь нашей смышлености, как будто мы безнадежные дебилы
из школы для дефективных?

Мы такие же люди. Но почестнее. Только и всего. И ростом
меньше. Даже зубов у нас столько же, сколько у вас. Если
считать ваши фальшивые зубы.

У вас, правда, есть зубы мудрости.

Ну и что?

Моя мама, хоть и совсем не старая, а уже потеряла два
зуба мудрости. Их пришлось удалить вместе с корнями.

От этого она глупее стала?

- Не терпится стать взрослой, - уколол меня папа, застав
у зеркала, где я пробовала мамину помаду на своих губах.

- Нисколечко.

- Хочешь остаться маленькой?

- Да. Лилипуткой. Со старушечьим личиком.

- Тогда тебя возьмут в цирк.

- А разве я не в цирке?

Папа с воспитательной целью шлепнул меня по заду.

Меня зовут Ольга. Это красивое русское женское имя, и я
его люблю. Хотя я не русская, а еврейка. Вернее, русская
еврейка.

Мне тринадцать лет. Прекрасный возраст, не правда ли?
Возраст Джульетты, когда она по уши влюбилась в Ромео.
Возраст, когда девочка уже не девочка, а девушка. Короче
говоря, когда гадкий утенок по мановению палочки превращается
в лебедя.

У христиан в тринадцать лет дети проходят в церкви
конфирмацию, где в торжественной обстановке под звуки органа в
белых платьях с цветами в руках отмечают это чудесное
превращение.

У евреев даже раньше, в двенадцать лет, девочка
переступает этот порог, и торжественный обряд называется
Бат-мицва.

У меня нет религии. Я выросла в коммунистической стране,
где религия считается опиумом для народа. Мой собственный отец
зарабатывал на жизнь чтением лекций на антирелигиозные темы, и
поэтому хлеб, который я ела, никак не мог вызвать у меня любви
к Богу.

Я перескочила порог без звуков органа и без пения
кантора. Просто на своем дне рождения. И не в Москве, где я
родилась и провела одиннадцать лет своей жизни, а в Нью-Йорке,
куда мы приехали два года назад эмигрантами, бежавшими от
антисемитизма в свое родное еврейское государство, но на
полпути свернувшими в совершенно другую сторону, в самый
большой город на земле - Нью-Йорк. Где, кстати сказать, евреев
живет больше, чем во всем Израиле, и эти евреи (нью-йоркские)
очень любят государство Израиль, но переселяться туда не
спешат.

Я люблю Москву и вообще Россию (это моя родина), и
никогда бы мы оттуда не уехали, если бы евреев там не стали
преследовать. Откровенно говоря, мне теперь очень жаль Россию.
Ее ожидают большие неприятности в ближайшем будущем. Один
умный человек, о котором речь будет ниже, сказал вещие слова
по этому поводу:

- История показала, что каждый, кто поднимает руку против
евреев, кончает плохо. Так было с египетским фараоном,
которого постигли десять напастей. Так было с русским царем,
которого свергли и убили большевики. Так было с Гитлером,
которого разгромили во второй мировой войне...

Живу я в Нью-Йорке, но, конечно, не в Манхэттене, а в
Квинсе. И не в самой лучшей части Квинса. Там, где метро не
под землей, а гремит над головами, лязгая колесами по рельсам,
уложенным на высоких железных столбах. Ржавых от времени.
Соединенных не электросваркой, как это делается сейчас, а
старомодными заклепками.

И улицы тут какие-то неопрятные, малоэтажные, как в
провинциальном городишке. Население смешанное, как на Ноевом
ковчеге. Негры, пуэрториканцы, итальянцы, греки, китайцы,
индусы и, конечно, евреи. Которые победнее. Евреи побогаче
живут в другой части Квинса - Форрест Хиллс. А еще побогаче
живут вообще не в Нью-Йорке, а в его роскошных пригородах: на
Лонг-Айленде, в Нью-Джерси, в Коннектикуте. Там живут богатые
неевреи тоже.

Когда я еду в метро, и поезд проносится над серыми
крышами, грязными дворами и фабричными трубами, и лишь на
горизонте вырисовываются серебристые силуэты небоскребов
Манхэттена, я смотрю на лица пассажиров и прихожу к
удивительному умозаключению. Бедность некрасива. Богатство -
элегантно и изящно.

Меня окружают в вагоне, как на подбор, некрасивые лица.
Не на ком глаз остановить. Коротконогие бесформенные
пуэрториканки с бигуди на головах. Подумать только, появиться
на людях в бигуди! На какой низкой стадии развития надо быть,
чтоб красоваться в бигуди, то есть как бы выйти в нижнем
белье. И никто не обращает внимания. Всем наплевать. В Москве
бы такую даму вывели из метро и оштрафовали, чтоб впредь
неповадно было.

У китайцев только детишки красивые, а сами они какие-то
маленькие, неуклюжие, с плоскими лицами и одеты безвкусно.

Негры толстые, ожиревшие. Даже совсем молодые.

У греков и у итальянцев лица некрасивые, хотя эти-то
народы всегда славились хорошей породой. Те, кто живут вокруг
нас, исключение из этого правила.

Евреи попадаются редко и обычно это дряхлые старики, со
слезящимися глазами и мокрыми носами, одетые неопрятно, как в
польском местечке.

Вот такая публика меня окружает, когда я еду в метро.
Интернационал бедности и уродства. Бедность никак не красит
человека.

Зато в центре, в Манхэттене, на Пятой авеню этих людей не
встретишь, словно полиция им туда категорически воспрещает
вход. По Пятой авеню мимо роскошных витрин самих дорогих
магазинов в мире ходят толпами красивые люди. Одетые, как на
картинке. Породистые женщины, холеные мужчины. Одеты они с
таким изяществом, с таким вкусом, что красавцы-манекены в
витринах кажутся их отражением в зеркальном стекле. Какие
носы, глаза, подбородки! Выставка породы.

На Пятой авеню негров мало, но те, которые встречаются
там, не уступают белым, а даже превосходят их в стройности и в
красоте. И одеты они порой похлеще белых. Потому что эти негры
очень богаты. Это актеры, танцовщицы, манекенщицы высшего
класса.

Пятая авеню - парад богатства и красоты. Эти люди никогда
не опускаются до метро, и живут они не в нашем районе.

Мои соседи по метро - словно человеческие отбросы,
некачественный товар. Сливки - на Пятой авеню.

В Москве я такого разделения никогда не замечала. Там в
метро ездят все. И красивые, и некрасивые. И у кого больше
денег, и у кого меньше денег. Там хоть под землей равенство.

Я сижу на железной скамье, сжатая соседями, в грохочущем
вагоне, стены которого разрисованы хулиганскими несмываемыми
надписями разного цвета, отчего вагон похож на зебру. Я - в
шубке из кроличьего меха, из которой я выросла, и поэтому
рукава мне коротки. Шубка облезлая, с залысинами. На коленях -
холщовая сумка с книгами. На ногах мамины сапоги на меху - ей
они малы. Я еду в школу. И не одна. А в сопровождении
взрослого. Из нашей семьи, если так можно выразиться. Меня,
созревающую девицу, оберегают от возможного посягательства
хулиганов, которых в этом городе, и особенно в метро, больше,
чем где-либо в мире.

Сейчас самое время рассказать о нашей семейке. Я живу с
мамой. Папа тоже в Нью-Йорке, но живет отдельно. Потому что
мой отец - гомосексуалист. Он стал им в Нью-Йорке, уехав из
Москвы на два года раньше нас. Дорвался до западной культуры.
Выскочил в свободный мир, чтоб вываляться в дерьме.

Но не мне судить его. Я уже свыклась с этим, хотя
поначалу чуть не сошла с ума. Когда он меня касался, я
брезгливо отстранялась. Сейчас уже не отстраняюсь. Но вся
покрываюсь гусиной кожей.

Мама в школу меня отвозить не может - опоздает на работу.