Чтение 26–й страницы книги ~Продай твою мать~

графинчик водки и граненый стакан.

Оркестр знал музыкальные вкусы коменданта, и с той
минуты, как он усаживался за столик, менялся соответственно
весь репертуар. Я со своим аккордеоном выходил вперед, к
микрофону, и исполнял танцевальную мелодию, которая, по мнению
коменданта, была под силу лишь виртуозу. И каждый раз это
завершалось одним и тем же. Комендант пальцем подзывал к себе
официанта, сам наливал из графинчика полный, до краев, стакан
водки и кивком головы отправлял официанта с этим стаканом ко
мне. Я должен был залпом опрокинуть стакан себе в горло под
аплодисменты всего зала и, не закусив, раскланяться и
вернуться на свое место. Частые посещения ресторана меценатом-
комендантом грозили сделать меня заправским алкоголиком.
Поначалу после этого традиционного стакана водки мне было
трудно играть. Пальцы деревенели, не слушались. Но потом я
привык и даже не чувствовал особых перемен в своем
самочувствии после выпитого. Как определил Григорий Иванович
Таратута, я понемногу становился русским человеком.

Он оставался для меня загадкой. Никогда не поймешь, шутит
он или говорит всерьез. Рассказывает что-нибудь смешное, а
серые глаза холодны как лед и прощупывают слушателя, словно
иголками протыкают насквозь. А когда говорит о страшном, от
чего мороз по коже дерет, глаза его смотрят насмешливо.

Однажды, когда мы с ним были вдвоем, без свидетелей, он
придвинулся близко ко мне и спросил, лукаво усмехаясь глазами:

- Ты любишь советскую власть?

Я растерялся. Советская власть не щадила даже тех, кто
открыто, на всех углах изъяснялся в любви к ней, а уж таких,
какие проявляли хоть видимость недовольства ею, уничтожала
беспощадно. Вопрос майора, который сам являлся этим орудием
расправы, был провокационным, и я долго подыскивал слова,
чтобы ответить ему убедительно и не теряя собственного
достоинства. Но он не дал мне ответить.

- А за что любить-то? - насмешливо уставился он мне в
глаза. - Народ живет впроголодь... всех держат в страхе...
изолгались, как последние подонки... Ну, так неужели ты, умный
человек, ее любишь... эту власть?

Я счел за благо промолчать и даже отвел глаза.

- Молодец! - хлопнул меня по плечу Таратута. - Советская
власть и тебя научила быть умным.

Майор был, конечно же, коммунистом и вскормлен этой
властью и поставлен на высокий пост с правом единолично решать
судьбы людей в отданном ему на расправу оккупированном городе.
Он был всем обязан этой власти и при этом боялся ее и
ненавидел.

Его ненависть выражалась в какой-то изощренной диковатой
форме.

Свою жену майор, видать, уж давно не любил и, даже
изменяя ей, находил возможность язвительно поиздеваться. Жена
его, тоже коммунистка, чтобы не скучать дома, пошла работать
директором фабрики. Какой из нее был директор, одному Богу
известно, но возможность командовать людьми ей, видать,
доставляла удовольствие, и она всласть распоряжалась судьбами
сотен литовских женщин-работниц, тратя на это все свое время,
и оставляла в покое супруга. Майор этой свободой пользовался
вовсю.

На фабрике у жены работала одна прехорошенькая литовка.
Лет двадцати. Стройна. Красива. Танцует. Поет. Ее обряжали в
литовский национальный костюм и выставляли на сцену по любому
торжественному поводу, демонстрируя расцвет в Литве
национальной культуры под благотворным влиянием советской
власти рабочих и крестьян. Звали ее Гражиной. Фамилию не
помню. Хотя она потом добилась высоких постов в Литве. И не
без содействия своего покровителя, коменданта города майора
Таратуты. Когда она возвысилась и стала важной партийной
дамой, я старался ей пореже на глаза попадаться, потому что
знал, что никто не испытывает большой любви к свидетелям своих
унижений. А я видел многое. И пожалуй, был единственным
свидетелем забав майора с Гражиной, потому что больше никому,
кроме меня, он не доверял, а развлекаться в одиночку не любил
и, будучи натурой несомненно артистичной, нуждался в публике,
хотя бы представленной мною в единственном числе.

Происходило все в его кабинете, в городской комендатуре.
Я сидел на диване, а он за столом, уставленным черными
городскими и зелеными в ящиках военными полевыми телефонами.
Над его головой висел на стене в раме большой портрет Сталина
в форме генералиссимуса, а справа на тумбе белый гипсовый бюст
Ленина. Кабинет был скучным, казенным. Еще большую тоску
нагоняли одинаковые темно-красные корешки книг многотомных
сочинений Ленина и Сталина за стеклом книжного шкафа. Такие
ряды темно-красных корешков были в те времена непременным
атрибутом всех кабинетов советского начальства.

Майор размашисто подписал одну за другой кипу бумаг,
которые ему, подобострастно выгнувшись, клал на стол
молоденький дежурный офицер, поскрипывая новыми ремнями
портупеи. Кивком головы отпустив офицера с бумагами, майор
поднял трубку черного городского телефона и лукаво скосил на
меня серый, глаз под изогнутой бровью:

- Самое время пошалить.

Он велел телефонисту связать его с фабрикой, где работала
жена, и, пока его соединяли, откашливался и хмурился, нагоняя
на себя официальный казенный вид.

- Таратута? - сухо спросил он. - Привет. Это я.

Жену он имел обыкновение называть по фамилии. Без
имени-отчества и без обычного в таких случаях слова "товарищ"
перед фамилией. Просто Таратута. Словно он обращался к своему
ординарцу. Даже шофера он называл по имени, Васей.

- Слушай, Таратута, - наморщил лоб комендант. - Тут у нас
затевается... кое-что торжественное. Для молодых солдат. Нужны
артисты. Нет, нет. Одной достаточно. Пошли вашу... эту.... как
ее звать?.. вот-вот... Гражину.

Гражина уже давно была любовницей майора, и всякий раз,
когда у него возникало желание переспать с ней, он звонил жене
и просил срочно прислать ее в комендатуру.

- Никаких отговорок, - как с подчиненным, казенно
разговаривал с женой майор, - разыскать и доставить. Чтобы
через полчаса была здесь, в комендатуре, как штык. Конечно, в
национальном костюме, и все как полагается. Ясно? Это тебе
партийное задание. Небось знаешь наше советское правило? Если
партия говорит: надо, народ отвечает... Что народ отвечает,
Таратута? Народ отвечает: есть! Все! Задание ясно, приступай к
исполнению.

Через полчаса на фабричном легковом автомобиле приезжала
в комендатуру Гражина. В многоцветном национальном костюме,
метя домотканым подолом нечистый пол. С шитым бисером кикасом
на голове - головным убором наподобие русского кокошника.
Сверкая серьгами, нитками кораллов на шее и слепящей белизной
крепких крестьянских зубов.

Часовые знали ее и пропускали без слов, вытянувшись по
стойке "смирно". Шурша тяжелыми волнистыми юбками и сияя
греховной хмельной улыбкой, входила Гражина в дверь кабинета,
услужливо распахнутую перед ней дежурным офицером.

- Приступим к культурному досугу! - объявлял майор,
вставая из-за стола, и в телефонную трубку отдавал
распоряжение: - Ко мне никого не впускать! Тревожить лишь в
одном случае: если американские империалисты нападут на нашу
страну. Ясно? Меня нет.

Гражина по-мужски здоровалась за руку с майором, потом со
мной и лишь спрашивала:

- Как обычно?

Майор кивал.

Гражина открывала книжный шкаф и одну за другой
складывала стопкой, как поленья, на согнутую кисть руки, тома
сочинений Ленина в темно-красных твердых переплетах.

- Мужчина, - обращалась она ко мне. - Могли бы помочь
женщине.

Я приходил ей на помощь. Толстые одинаковые книги мы
раскладывали на полу рядами. Сначала сочинения Ленина, потом -
Сталина.

Майор с серьезным лицом восседал за своим письменным
столом и наблюдал.

- Соблюдайте субординацию, - деловито хмурился он.- Вождя
мирового пролетариата в изголовье (он имел в виду Ленина), а
его верного ученика и продолжателя - к ногам (подразумевались
сочинения Сталина).

Мы выкладывали на бетонном полу нечто вроде ложа, на
котором вполне мог разместиться человек. Верхние ряды
бугрились на обложках тисненным барельефом Ленина, нижние
таким же - Сталина.

Дальнейшая процедура была несложной и всегда одинаковой: