-==ЗАПИСКА XVIII==-
-==8. ЗАИТИЛЫЦИНА==-
злообразных обманчивых жен, и отрава едва не придушила меня. Сумерк длился,
и морок был, а на рассвете открылась, как рана, неутишимая алчеба по
чистому, по незамутненной воде. Препоясался я чем попадя и пошел, выражаясь
условно, на самую глубь, юля. Что есть счастье, и что есть несчастие, милый
Вы мой? Не пасуйте, ответ незатейлив: счастие -- это когда оно есть. Но не
сетую, перемелется. Отзвеним неточеными, отболим кумполами дубовыми, отдурим
и отпляшем, и отчалим однажды по утрию в Быгодождь. То-то пито будет во имя
нас, то-то слез лито, то-то воротов понарвут друг другу приятели на девятый
день. Прежде мы провожали, плывя в челноках шумно, а теперь другим пировать
следом в стругах, нам же тихо лежать на переднем подошвой врозь. Сам
Погибель Фома ради такого случая стариною тряхнул -- за весла сел. Он
грести-то гребет, но и карманы нашего парадного обмундера обшаривает втихаря
босиком. Зря стараешься, дорогой, до тебя все прорухи обчистили, ни махорины
нет. Что Вы, что Вы, не сетую -- станет мука. Много бродил я, трудился и
выбивался из жил, обаче более бил баклухи. Взматерел я и выстарел,
залоснился и вытерся, как в обиходе хомут. Тертый калач прошлогодний я
сделался, мозоль и хрящ, а не вечор ли был сдобою. Обернусь, заломя треух,
оглянусь на себя, поспешающего в рогожке пестрядинным путем -- высоко мне
там, близко к Боженьке, там славно мне. Залюбуюсь. Кто я, спрашивается
иногда, и кому. Брат и сват я кому-то, кому-то кум, а бывает, что вовсе зять
-- ни дать и ни взять. Но бывает -- никто никому, сам себе лишь, и то не
весь. Ныне -- пройда и бражник, валюсь в лопух, завтра -- лунь я болотный,
кычу совой в бору. А просплюсь -- и пророк опять. Это что еще, вот
когда-никогда путем пестрядинным точить иду: стал Точильщик, кустарь
посторонних солнц. Там, по правую руку. Стожары-пожары горят, тут, по левую,
-- Крылобыл, косолапый стрелок, пули льет. Позади у меня Медицинские Сестры,
впереди -- Орина-дурина и чадо ее Орион. Много бродил я по мироколице и
много созвездий определил. Есть созвездье Бобылки, только не разбираю,
какой, есть Поручики, Бакенщики, Инспектора. Есть Запойный Охотник, заводной
в миру бузотер, мужик правильный -- жаждой неугасимой, удалью исключительной
до кимрских кожевенных слюз включительно пресловут. Пишет нечто, листает --
позвольте ряд мыслей выдержать? Не превратно ль, доказывает, вино сего года
в старую бочку лить, разорвет оно ее по всем швам, искарежит вещь и, что
обиднее, само вытечет. Добрый, добрый совет, возразить нечего. Единственно
-- не про нас, не про нашу Заитильщину небогатую он, ибо как бы это нам
винища столь себе раздобыть, чтобы всю бочку -- без разницы, новую там или
б/у -- затарить враз, на какие, с разрешения усомниться, таковские. Куда
полезнее иной там урок. Нечего, учит, приставлять целые заплаты к тряпью
рваному -- неказисто. А потом -- целое-то к чему раздирать. Вот это -- про
нас, это мы понимаем. Но, признаться и оно ни к чему как-то фактически, ведь
имеем ли новое что-нибудь среди хламоты нашенской. И еще один случай
произошел. Сеял, якобы, сеятель. Неясно, где -- на Рунихах, на Лазаревом ли
Поле, у Бабкина ли Креста. Тоже было; сошлась одна богаделка с
Зимарь-Человеком в лесах -- и Кондратий ее с испугу хватил. Постепенно
находят. Очи у нее ворон выклевал, грибки в туеске червячек поел, а бор как
стоял -- так и стоит вокруг, пока не сгорит. И вкопали на той поляне на
память крест. Сеятель же одно зерно при дороге бросил, другое на камни
какие-то уронил, третье в чертополох, и лишь четвертое более или менее
удачно поместить ему удалось. Итого, одно зерно кречет усвоил, второе --
коршун, иное -- перепела. А вы как думали? Им продовольствоваться хочешь-не
хочешь, а тоже крутись. Зато четвертое взошло с грехом пополам и выдало ни с
того ни с сего урожай непомерный -- сто зерен. Почитал я ту книгу охотникову
и осознал: перемелется. Не волнуйтесь, наблюдается посреди нас и созвездие
Пожилых. Если снизу смотреть, два локтя Вы повыше располагаетесь
Зимарь-Человека звезды. Словно пригоршня светляков Вы. Тот же светит, как
крупный фингал впотьмах, хоть на поверку и мухортный. Егерь данный как
личность в обычных летах, но сам собою видный, заметный. Оспа портрет ему
слегка изменила, еще -- дробью охота его потратила, нос -- морозом, вином
нажгла, а лис ему бешеный ухо отгрыз: понимаем ту бабушку. Вижу -- Зимарь
супругу теперь губить повез, не вытерпел, Даниилы мои с Гурием-звероловом
под городом воскурили, беседуют, а Илья Дзынзырэлла в отхожей местности
старшой объявил: жадаю ракушек твоих, мне их побольше давай, соль и спички
имеются. Всюду сумерки, всюду вечер, везде Итиль. Но там, где Зимарь-Человек
телегой скрипит -- заосеняло с небес, у коллег в Городнище завьюжило, а на
моей Волка-речке -- иволга да желна. Поступаю, как старшая велит, и вступаю
по колено в волну. Набиваю суму переметную я битком и развожу костерок.
Слышу -- мастера в декабре под горой гудят. Речь у них, главным образом, про
Петра, недостаточно ясно точильщикам, что с ним такое. Возвратился тогда
Егор к сидням на косу и сказал им, что нету ему после той дамы развеянья от
бытия ни в чем, хоть вешайся. Те утешать: повеситься ты всегда успеешь,
спорить лучше давай. Спорить так спорить, Петр, заядлый, согласился тотчас.
Знаешь ли селение Вышелбауши? Знаю, завод лесопильный там, как бы, работает.
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Каменистый Артем
Лукьяненко Сергей
Соломатина Татьяна