церкви, так с тех пор мне в жизни счастья не было") -- он будет на станции
Решёты заведующим лагерной кухней. Но к этой группе легко примыкает и совсем
казалось бы другая масть. Русский следователь в Краснодоне, который при
немцах вел дело молодогвардейцев *(4), был почетным уважаемым нарядчиком в
одном из отделений Озерлага. Саша Сидоренко, в прошлом разведчик, попавший
сразу к немцам, а у немцев сразу же ставший работать на них, теперь в
Кенгире был завкаптеркой и очень любил на немцах отыгрываться за свою
судьбу. Усталые от дня работы, едва они после проверки засыпали, он приходил
к ним под пьянцой и поднимал истошным криком: "Немцы! Achtung! Я -- ваш бог!
Пойте мне!" (полусонные испуганные немцы, приподнявшись на нарах, начинали
ему петь "Лили Марлен"). -- А что за люди должны быть те бухгалтера, которые
отпустили Лощилина *(5) на волю поздней осенью в одной рубашке? Тот сапожник
в Буреполоме, который без зазрения взял у голодного Анса Бернштейна новые
армейские сапоги за пайку хлеба?
трудно представить, кто только среди них не сошелся!
И. Ф. Липай пишет страстное письмо:
везде, всюду и со всех сторон. Воровство придурков лично для себя... это
мелкое воровство. А те придурки, которые решались на более крупное
воровство, были к этому вынуждены (?). Работники Управления и вольнонаемные
и заключённые, особенно в военное время, [выжимали лапу] с работников
отделений, работники отделений -- с работников лагпунктов, а последние -- с
каптерок и кухонь за счет пайка зэков. Самые страшные акулы были не
придурки, а вольнонаемные начальники (Курагин, Пойсуй-шапка, Игнатченко из
СевДвинЛага), они не воровали, а "брали" из каптерок и не килограммами, а
мешками и бочками. И опять же не только для себя, они должны были делиться.
А заключённые придурки всё это как-то должны были оформлять и покрывать. А
кто этого делать не хотел -- их не только выгоняли с занимаемой должности, а
отправляли на штрафной и режимный лагпункт. И таким образом состав придурков
по воле начальства просеивался и комплектовался из трусов, боявшихся
физических работ, проходимцев и жуликов. И если судили, то опять-таки
каптеров и бухгалтеров, а начальники оставались в стороне: они ведь расписок
не оставляли. Показания каптеров на начальников следователи считали
провокацией."
Аничкова попала как-то волею судеб заведывать лагерной пекарней. При самом
начале она установила, что тут принято из выпекаемого хлеба (пайкового хлеба
заключённых) сколько-то ежедневно (и без всяких, конечно, документов),
отправлять за зону, за что пекаря получали из вольного ларька немного
варенья и масла. Она запретила этот порядок, не выпустила хлеба за зону -- и
тут же хлеб стал выходить недопеченый, с закалом, потом опоздала выпечка
(это от пекарей), потом со склада стали задерживать муку, начальник ОЛПа
(он-то больше всех получал!) отказывался дать лошадь на отвозку-привозку.
Сколько-то дней Аничкова боролась, потом сдалась -- и сразу восстановилась
плавная работа.
то всё равно почти невозможно ему удержаться от пользования своим
преимущественным положением для получения других благ -- ОП вне очереди,
больничного питания, лучшей одежды, белья, лучших мест в бараке. Я не знаю,
не представляю, где тот святой придурок, который так-таки
ничегошеньки-ничего не ухватил для себя изо всех этих рассыпанных благ? Да
его б соседние придурки забоялись, они б его выжили! Каждый хоть косвенно,
хоть опосредствованно, хоть даже почти не ведая -- но пользовался, а значит,
в чем-то и жил за счёт работяг.
редко бывает неоспоримость специальности, как у врача (или как у многих
производственных придурков). Бесспорный путь -- инвалидность. Но нередко
покровительство [кума]. Конечно, бывают пути как будто нейтральные:
устраиваются люди по старому тюремному знакомству; или по групповой
коллективной выручке (чаще национальной, некоторые малые нации удачливы в
этом и обычно плотнятся на придурочьих местах; так же и коммунисты негласно
выручают друг друга).
относительно серой скотинки? Сколько здесь бывает надменности, сколько
грубости, сколько забывчивости, что все мы -- туземцы и преходяща наша сила.
арестантской братии -- то был ли хоть чем-нибудь полезен? свое положение
направил ли ты хоть раз, чтоб отстоять общее благо -- или только одно своё
всегда?
"объедают", "сидят на шее": не оплачен труд работяг, да, но не потому, что
придурков кормит, труд придурков тоже не оплачен -- всё идёт в ту же прорву.
А остальные нравственные сомнения остаются: и почти неизбежность
пользоваться бытовыми поблажками; и не всегда чистые пути устройства; и
заносчивость. И всё тот же вопрос на вершине: что ты сделал для общего
блага? хоть что-нибудь? хоть когда-нибудь?
проделках в пользу всеобщего блага. Да таких светлоголовых умников,
обходивших лагерный произвол, помогавших устроить общую жизнь так, чтоб не
всем умереть, чтоб обмануть и трест, и лагерь, таких героев Архипелага,
понимавших свою должность не как кормление своей персоны, а как тяготу и
долг перед арестантской скотинкой -- таких и "придурками" не извернется язык
назвать. И больше всего таких было среди инженеров. И -- слава им!
нечем перед Иваном Денисовичем, что избежал низкой рабской работы и не клал
кирпичей в поте лица. И даже бы не стоило строить доказательств, что нас,
умственников, когда мы на общих работах, постигает двойной расход энергии:
на саму работу и еще на психическое сгорание, на размышления-переживания,
которых нельзя остановить; и потому де это справедливо: нам избегать общих
работ, а [вкалывают] пусть натуры грубые. (Еще неизвестно: двойной ли у нас
расход энергии).
произвольно потянуть тебя на дно, -- нужна очень устоявшаяся душа, очень
просветленное сознание, большая часть отбытого срока да еще, наверно, и
посылки из дому -- а то ведь прямое самоубийство.
жив -- значит, вместо меня кого-то расстреляли в ту ночь по списку; если я
сегодня жив -- значит, кто-то вместо меня задохнулся в нижнем трюме; если я
сегодня жив -- значит, мне достались те лишние двести граммов хлеба, которых
не хватило умершему.
продолжено до конца: всех страдавших, всех зажатых, всех, поставленных перед
жестоким выбором, лучше оправдать, чем обвинить. Вернее будет -- оправдать.
забывчивый, камнем в того, кому выбирать досталось еще лише. Такие тоже в
этой книге уже встречались. И еще встретятся.
Зэку не положено иметь никаких документов, в том числе и об образовании.
Приезжая на новый лагпункт, ты изобретаешь: за кого бы себя на этот раз
выдать?
перечислять выше. Не пропадешь, если ты жестянщик, стекольщик, автомеханик.
Но горе тебе, если ты генетик или не дай Бог философ, если ты языковед или
искусствовед -- ты погиб! Ты [дашь дубаря] на общих работах через две
недели.
филологов спаслось на Архипелаге этой стезей! Но каждый раз я не решался --
не из-за внешнего даже экзамена (зная медицину в пределах грамотного
человека да еще по верхам латынь, как нибудь бы я [раскинул чернуху]), а
страшно было представить, как уколы делать, не умея. Если б оставались в
медицине только порошки, микстуры, компрессы да банки -- я бы решился.
занятие гнусное, я при перегоне меня в следующий лагерь, на Калужскую
заставу, в саму Москву, -- с порога же, прямо на вахте, соврал, что я
нормировщик (слово это я в лагере услышал впервые; сном и духом еще не знал,
что такое нормирование, но надеялся, что по математической части).
участка младший лейтенант Невежин, высокого роста хмурый горбун, несмотря на
ночной час пришел опросить новый этап прямо на вахту: ему к утру же надо
было решить, кого куда, такой был деловой. Исподлобным взглядом оценил он
мое галифе, заправленное в сапоги, длиннополую шинель, лицо моё с
прямодышащей готовностью тянуть службу, задал пару вопросов о нормировании
(мне казалось -- я ловко ответил, потом-то понял, что разоблачил меня
Невежин с двух слов) -- и уже с утра я за зону не вышел -- значит, одержал
победу. Прошло два дня и назначил он меня... не нормировщиком, нет, хватай
выше! -- "заведующим производством", то есть старше нарядчика и начальником
всех бригадиров! Попал я из хомута да в ярмо! Прежде меня тут не было и
должности такой. До чего ж верным псом я, значит, выглядел! А еще б какого
из меня Невежин вылепил!
сняли за воровство стройматериалов. Это был очень сильный человек, со
взглядом почти гипнотическим, и даже не нуждался он голоса повышать, строй
слушал его замерев. И по возрасту (за пятьдесят), и по лагерному опыту и по