жестокости быть бы ему давно в генералах НКВД, да говорили, он и был уже
подполковником, однако не мог одолеть страсти воровать. Под суд его никогда
не отдавали, как [своего], а только снимали на время с должности и каждый
раз снижали звание. Но вот и на младшем лейтенанте он не удержался. --
Заменивший его лейтенант Миронов не имел воспитательного терпения, а сам я и
в голову взять не мог, что из меня хотят молота дробящего. Во всем Миронов
оказался мной недоволен, и даже энергичные мои докладные отталкивал с
досадой:
мне докладную десятника Павлова. -- Вот пишет человек:
начальство и ни в чём -- лагерное.
так же:
рассуждал о предмете знакомом: его дружно хвалили женщины, побывавшие с ним
в близости, в лагере это не очень скрывается.)
того же Васю Павлова. Так как я с ним за место не боролся, снятию своему не
сопротивлялся, то и он послал меня не землекопом, а в бригаду маляров.
бытовой выгодой: как завпроизводством, я помещен был в особую комнату
придурков, одну из двух привилегированных комнат в лагере. А Павлов уже жил
в другой такой комнате, и когда я был разжалован, то не оказалось достойного
претендента на мою койку, и я на несколько месяцев остался там жить.
обыкновенные кровати, тумбочка -- одна на двоих, а не на бригаду; днем дверь
запиралась, и можно было оставлять вещи; наконец, была полулегальная
электрическая плитка, и не надо было ходить толпиться к большой общей плите
во дворе. Раб своего угнетенного испуганного тела, я тогда ценил только это.
комнате, я понял, в чём была главная удача: никогда больше в жизни ни по
влечению сердца, ни по лабиринту общественных разгородок я не приближался и
не мог бы приблизиться к таким людям, как авиационный генерал Беляев и
эмведист Зиновьев, не генерал, так около.
отвращения, презрения. Ты кому-то запальчиво возражал? Так ты не дослушал и
потерял систему его взглядов. Ты избегал кого-то из отвращения, -- и от тебя
ускользнул совершенно неизвестный тебе характер -- именно такой, который
тебе понадобится. Но я с опозданием спохватился, что время и внимание всегда
отдавал людям, которые восхищали меня, были приятны, вызывали сочувствие --
и вот вижу общество как Луну, всегда с одной стороны.
("либрация"), -- так эта комната уродов приоткрыла мне неведомых людей.
звали его "генерал") всякому новоприбывшему нельзя было не заметить в первый
же день на первом же разводе. Изо всей черно-серой вшивой лагерной колонны
он выделялся не только ростом и стройностью, но отменным кожаным пальто,
вероятно иностранным, какого и на московских улицах не встретишь (такие люди
в автомобилях ездят) и еще больше особенной осанкой [неприсутствия]. Даже в
лагерной колонне и не шевелясь, он умел показывать, что никакого отношения
не имеет к этой копошащейся вокруг лагерной мрази, что и умирать будет -- не
поймёт, как он среди неё очутился. Вытянутый, он смотрел над толпой, как бы
принимая совсем другой, не видимый нам парад. Когда же начинался развод и
вахтер дощечкой отхлопывал по спинам крайних зэков в выходящих пятерках,
Беляев (в своей бригаде производственных придурков) старался не попасть
крайним. Если же попадал, то, проходя мимо вахты, брезгливо вздрагивал и
изгибался, всей спиной показывая, что презирает вахтера. И тот не смел
коснуться его.
с генералом так: в конторе строительства, где он работал помощником
нормировщика, я заметил, что он курит, и подошел прикурить. Я вежливо
попросил разрешения и уже наклонился к его столу. Чётким жестом Беляев отвёл
свою папиросу от моей, как бы опасаясь, чтоб я её не заразил, достал
роскошную никелированную зажигалку и положил её передо мной. Ему легче было
дать мне пачкать и портить его зажигалку, чем унизиться в прислуживании --
держать для меня свою папиросу! Я был смущен. И так перед каждым нахалом,
просящим прикурить, он всегда клал дорогую зажигалку, тем начисто его
раздавливая и отбивая охоту обратиться другой раз. Если же у него улучали
попросить в тот момент, когда он сам прикуривал от зажигалки, спешили
сунуться папиросой туда же, -- он спокойно гасил зажигалку, закрывал
крышечкой и в таком виде клал перед просителем. Так ясней понималась вся
величина его жертвы. И все вольные десятники и заключённые бригадиры,
толпившиеся в конторе, если не у кого было больше прикурить, то легче шли
прикуривать во двор, чем у него.
узнать, что брезгливость, презрительность и раздражение -- главные чувства,
владеющие им в его положении заключённого. Он не только не ходил никогда в
лагерную столовую ("я даже не знаю, где в нее дверь!") но и не велел соседу
нашему Прохорову ничего себе приносить из лагерного варева -- только хлебную
пайку. Однако был ли еще хоть один зэк на Архипелаге, который бы так
издевался над бедной пайкой? Беляев осторожно брал её как грязную жабу --
ведь её трогали руками, носили на деревянных подносах -- и обрезал ножом со
всех [шести] сторон! -- и корки, и мякиш. Эти шесть обрезанных пластов он
никогда не отдавал просившим -- Прохорову или старику-дневальному, но
выбрасывал сам в помойное ведро. Однажды я осмелился спросить, почему он не
отдаёт их Прохорову. Он гордо вскинул голову с очень коротким ёжиком белых
волос (носил их настолько короткими, чтоб это была как будто и причёска, как
будто и лагерная стрижка): "Мой однокамерник на Лубянке как-то попросил
меня: разрешите после вас доесть суп! Меня всего просто передернуло! Я --
болезненно воспринимаю человеческое унижение!" Он не давал голодным людям
хлеба, чтобы не унижать их!
самой нашей вахты была остановка троллейбуса No. 4. Каждый день в час
пополудни, когда мы возвращались из рабочей зоны в жилую на обеденный
перерыв, -- с троллейбуса у внешней вахты сходила жена генерала: она
привозила в термосах горячий обед, час назад приготовленный на домашней
кухне генерала. В будние дни им не давали встречаться, термосы передавал
вертухай. Но по воскресеньям они сидели полчаса на вахте. Рассказывали, что
жена всегда уходила в слезах: Александр Иваныч вымещал на ней всё, что
накапливалось в его гордой страдающей душе за неделю.
продукты просто в ящике и просто под замком. Надо, чтоб этот ящик был
железный, да еще привинчен к полу". Но из этого сразу следовал вывод: "В
лагере из ста человек -- восемьдесят подлецов!" (он не говорил "девяносто
пять", чтоб не потерять собеседников). "Если я на свободе встречу
кого-нибудь из [здешних] и он ко мне бросится, я скажу: вы с ума сошли! я
вас вижу в первый раз!"
Если б я мог кушать один, запершись на ключ!" Намекал ли он, чтоб мы
выходили при его еде? Именно [кушать] ему хотелось в одиночестве! -- потому
ли, что он сегодня ел несравнимое с другими или просто уже от устоявшейся
привычки своего круга прятать изобилие от голодных?
бы хорошо в отдельной комнате. Но разговаривать он любил односторонне --
громко, уверенно, только о себе: "[мне] вообще предлагали другой лагерь, с
более удобными условиями..." (Допускаю, что им и предлагают выбор.) "У
[меня] этого никогда не бывает..." "Знаете, я..." "Когда я был в
Англо-Египетском Судане..." -- но дальше ничего интересного, какая-нибудь
чушь, лишь бы оправдать это звонкое вступление: "Когда я был в
Англо-Египетском Судане..."
крепок. Только одно странно: генерал-майор авиации, не рассказал он ни об
одном боевом вылете, ни об одном даже полете. Зато, по его словам, он был
начальником нашей закупочной авиационной миссии в Соединенных Штатах во
время войны. Америка видимо поразила его. Сумел он там много и накупить.
Беляев не снижался объяснять нам, за что именно его посадили, но, очевидно,
в связи с этой американской поездкой или рассказами о ней. "Оцеп *(6)
предлагал мне путь полного признания. *(7) Я сказал: "пусть лучше двойной
срок, но я ни в чём не виноват!" Можно поверить, что перед властью он-таки
не был виноват ни в чём: ему дали не двойной, а половинный срок -- 5 лет,
даже шестнадцатилетним болтунам давали больше.
пальцы сорвали с него погоны (воображаю, как он извивался!), после шмонов,
после боксов, после воронков, после "руки взять назад!" -- он не дозволяет
возразить себе в мелочи, не то, что в крупном (крупного он и обсуждать с
нами не будет, мы недостойны, кроме Зиновьева). Но ни разу я не заметил,
чтобы какая-нибудь мысль, не им высказанная, была бы им усвоена! Он просто
[не способен] воспринять никакого довода! Он всё знает [до] наших доводов!
Что' ж был он раньше, глава закупочной миссии, вестник Советов на Западе?
Лощеный белолицый непробиваемый сфинкс, символ "Новой России", как понимали
на Западе. А что, если придти к нему с каким-нибудь прошением? с прошением
Корнев Павел
Доставалов Александр
Шилова Юлия
Громыко Ольга
Сертаков Виталий
Акунин Борис