режиссер доволен. Вдруг на одной из репетиций -- скандал: остальные женщины
восстают против того, чтобы Зина играла главную роль. Сам по себе случай
традиционный, и режиссер может с ним справиться. Но вот что кричат женщины:
"Роль патриотическая, а она на оккупированной территории с немцами .....!
Уходи, гадюка! Уходи, б.... немецкая, пока тебя не растоптали!" Эти женщины
-- социально-близкие, а может быть и из Пятьдесят Восьмой, да только пункт
не изменнический. Сами ли они придумали, подучила ли их III Часть? Но
режиссер, при своей статье не может защитить артистку... И Зина уходит в
рыданьях.
безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж её
учить? Но нет безвыходных положений для оперчекистской части! Они запутают
-- они ж и распутают! Через два дня и самого Давиденкова уводят в
наручниках: за попытку передать за зону что-то письменное (опять летопись?),
будет новое следствие и суд. *(9)
раз посрамлен, русский патриотизм -- ещё раз восславлен! Пьесы вообще не
будет. Не будет и хора. И концерта не будет. Итак, самодеятельность пошла в
отлив. Вечерние сборы в столовой и любовные встречи прекращаются. До
следующего прилива. Так судорогами она и живёт.
концертом не арестован, но начальник КВЧ майор Потапов, комяк (СевЖелДорЛаг)
берёт программу и видит: "Сомнение" Глинки.
вычёркивает своей рукой.
детства привык его читать и оценивал чисто декламационно, я не замечал, что
он -- о сегодняшнем дне, у меня и мысли такой не было. Но не дошло до того,
чтобы писать в программе "А судьи кто?" и вычеркнули бы -- пришел на
репетицию начальник КВЧ и подскочил уже на строчке:
Когда же я прочел:
он и ногами затопал и показывал, чтоб я сию минуту со сцены убирался.
же, в лагере, то и дело выступал в концертах, тянулся освежиться в этом
коротком неверном забвении, увидеть близко женские лица, возбуждённые
спектаклем. А когда услышал, что существуют в ГУЛаге особые театральные
труппы из зэков, освобожденных от общих работ -- подлинные крепостные
театры! -- возмечтал я попасть в такую труппу и тем спастись и вздохнуть
легче.
было даже несколько. Самый знаменитый был -- ховринский крепостной театр
полковника МВД Мамулова. Мамулов следил ревниво, чтоб никто из арестованных
в Москве заметных артистов не проскочил бы через Красную Пресню. Его агенты
рыскали и по другим пересылкам. Так собрал он у себя большую драматическую
труппу и начатки оперной. Это была гордость помещика -- "у меня лучше театр,
чем у соседа!" В бескудниковском лагере тоже был театр, но много уступал.
Помещики возили своих артистов друг к другу в гости, хвастаться. На одном
таком спектакле Михаил Гринвальд забыл, в какой тональности аккомпанировать
певице. Мамулов тут же отпустил ему 10 суток холодного карцера, где
Гринвальд заболел.
всех крупных гулаговских островах. Там эти театры становились почти
городскими, едва ли не академическими, они давали в городском здании
спектакли для вольных. В первых рядах надменно садились с женами самые
крупные местные эмведешники и смотрели на своих рабов с любопытством и
презрением. А конвоиры сидели с автоматами за кулисами и в ложах. После
концерта артистов, отслушавших аплодисменты, везли в лагерь, а провинившихся
-- в карцер. Иногда и аплодисментами не давали насладиться. В магаданском
театре Никишев, начальник Дальстроя, обрывал Вадима Козина, широко
известного тогда певца: "Ладно, Козин, нечего раскланиваться, уходи!" (Козин
пытался повеситься, его вынули из петли.)
кроме Козина -- артистки кино Токарская, Окуневская, Зоя Федорова. Много
шума было на Архипелаге от посадки Руслановой, шли противоречивые слухи, на
каких она сидела пересылках, в какой лагерь отправлена. Уверяли, что на
Колыме она отказалась петь и работала в прачечной. Не знаю.
своей даче под Лугой, затем при немцах давал концерты в Прибалтике. (Его
жену, пианистку, тотчас же арестовали в Ленинграде, она погибла в рыбинском
лагере.) После войны Печковский получил десятку за измену и отправлен в
ПечЖелДорЛаг. Там начальник содержал его как знаменитость: в отдельном
домике с двумя приставленными дневальными, в паёк ему входило сливочное
масло, сырые яйца и горячий портвейн. В гости он ходил обедать к жене
начальника лагеря и к жене начальника режима. Там он пел, но однажды,
говорят, взбунтовался: "Я пою для народа, а не для чекистов" -- и так попал
в Особый Минлаг. (После срока ему уже не пришлось подняться к прежним
концертам в Ленинграде.)
народного ополчения и брошен с берданкой 1866 года в вяземский мешок. *(10)
Но в плену его пожалел поклонник музыки немецкий майор, комендант лагеря --
он помог ему оформиться ost-овцем и так начать концертировать. За это,
разумеется, Топилин получил у нас стандартную десятку. (После лагеря он тоже
не поднялся.)
концерты, а жил на Матросской Тишине, вдруг переведен был на время к нам, на
Калужскую заставу. Какая удача! Вот теперь-то я с ними познакомлюсь, вот
теперь-то я к ним пробьюсь!
профессиональных актёров-зэков! Смех, улыбки, пение, белые платьица, чёрные
сюртуки... Но -- какие сроки у них? Но по каким статьям они сидят? Героиня
-- воровка? или -- по "общедоступной"? Герой -- дача взятки? или "семь
восьмых"? У обычного актёра перевоплощение только одно -- в роль. Здесь
двойная игра, двойное перевоплощение: сперва изобразить из себя свободного
артиста, а потом -- изобразить роль. И этот груз тюрьмы, это сознание, что
ты -- крепостной, что завтра же гражданин начальник за плохую игру или за
связь с другой крепостной актрисой может послать тебя в карцер, на лесоповал
или услать за десять тысяч вёрст на Колыму -- каким дополнительным жерновом
должно оно лечь к тому грузу, который актёр-зэк разделяет с вольными -- к
разрушительному, с напряжением лёгких и горла, проталкиванию через себя
драматизированной пустоты, механической пропаганды неживых идей?!
общего знакомого -- её и моего учителя на искусствоведческом отделении
МИФЛИ. Она была недоучившаяся студентка, молода совсем. Злоупотребляя
правами артистки, портила себя косметикой и теми гадкими накладными ватными
плечами, которыми тогда на воле все женщины себя портили, женщин же туземных
миновала эта участь, и плечи их развивались только от носилок.
ГАБТа), но был еще и духовный отец в театральном искусстве -- Освальд
Глазунов (Глазнек), один из самых старых вахтанговцев. Он и жена его были
(может, и хотели быть) захвачены немцами на даче под Истрой. Три года войны
они пробыли у себя на маленькой родине в Риге, играли в латышском театре. С
приходом наших оба получили по десятке за измену большой Родине. Теперь оба
были в ансамбле.
трудно. Один только раз мы видели её в каком-то необычном для нашего времени
танце, назвал бы я его импрессионистическим, да боюсь не угодить знатокам.
Танцевала она в посеребренном темном закрытом костюме на полуосвещенной
сцене. Очень запомнился мне этот танец. Большинство современных танцев --
показ женского тела и на этом почти всё. А её танец был какое-то духовное
мистическое напоминание, чем-то перекликался с убежденной верой И. В. в
переселение душ.
на Архипелаге, Изольда Викентьевна была взята на этап, оторвана от мужа,
увезена в неизвестность.
крепостные семьи, продавать мужа и жену порознь. Ну, зато ж и досталось им
от Некрасова, Тургенева, Лескова, ото всех. А у нас это была не жестокость,
просто разумная мера: старуха не оправдывала своей пайки, занимала штатную
единицу.
глазами, опираясь о плечо своей хрупкой приёмной дочери, как будто только
одна она еще его и поддерживала. Он был в состоянии полубезумном, можно было
опасаться, что и с собой кончит. Потом молчал, спустя голову. Потом
постепенно стал говорить, вспоминать всю жизнь: создавал зачем-то два
театра, из-за искусства на годы оставлял жену одну. Всю жизнь хотел бы он
теперь прожить иначе...
и она из-под руки, не шевелясь, смотрела на него сострадающе и старалась не
плакать.
уехали с Калужской, и я потерял их из виду. Годом позже в Бутырках дошел до