Чтение 274–й страницы книги ~Архипелаг ГУЛАГ~

бодро спешим: мы -- в свой загон, они -- в свой. И так как [дома] настоящего
у нас нет -- загоны эти служат нам домами.

Мы идём и совсем не смотрим на их полушубки, на их автоматы -- зачем они
нам? Они идут и всё время смотрят на чёрные наши ряды. Им по уставу надо всё
время смотреть на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны
пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг.

Какими кажемся мы им, в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках
сталинского меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых
валенках, -- и все обляпанные латками номеров, как не могут же поступить с
подлинными людьми?

Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? -- ведь он так и
рассчитан, наш вид. Вольные жители посёлка, особенно школьники и
учительницы, со страхом косятся с тротуарных тропинок на наши колонны,
ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся, что мы, исчадия
фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнём конвой, -- и ринемся грабить,
насиловать, жечь, убивать. Ведь наверно такие только желания доступны столь
звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей посёлка --
конвой. Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может
чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.

Эти сынки всё время смотрят на нас -- и из оцепления, и с вышек, но
ничего им не дано знать о нас, а только право дано: стрелять без
предупреждения!

О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы на
наши вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот папаша.
Опустели бы эти вышки и не стреляли бы эти автоматы.

Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана на
неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с нами
поговорить -- как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами,
когда придёт политрук в час, назначенный по графику, и проведёт с ними
беседу -- о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он
подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят
государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принесёт под
мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один
вечер [дела]. Он прочтет оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за
которые мало всех печей Освенцима -- и припишет их тому электрику, который
чинил свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то
неосторожно хотели заказать тумбочку.

Политрук не собьётся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам,
что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и
просто за любовь к справедливости. И еще -- ни за что вообще.

Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с человеком,
а только через офицера и политрука.

Вся сила этих мальчиков -- в их незнании.

Вся сила лагерей -- в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек и
ловцах беглецов.

Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира
(Ныроблаг): "Лейтенант Самутин -- узкоплечий, долговязый, голова
приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что
прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает монотонно:
"Враги народа, которых вы охраняете -- это те же фашисты, нечисть. Мы
осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть твёрдыми. Никаких
сантиментов, никакой жалости".

И вот так-то формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются
бить ногой непременно в голову. Те, кто у седого старика в наручниках
выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят как бьётся
закованный беглец о занозистые доски кузова -- ему лицо кровянит, ему голову
разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они -- карающий меч Родины, а он,
говорят, -- американский полковник.

Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной [вольной]
ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает
соседям о своей службе в [армии]. Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек
признался, что конвоиры тоже были не вполне сыты, и их зло брало, что
заключённые, как шахтёры, получают пайку (это за 120%, конечно), немного
лишь меньшую их честной солдатской. И еще их злило, что им, конвоирам,
приходится на вышках мёрзнуть зимой (правда в тулупах до пят), а враги
народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по обогревалкам
(он и с вышки мог бы видеть, что это не так) и там целый день спят (он
серьёзно представлял, что государство благодетельствует своих врагов).

Интересный вышел случай! -- посмотреть на Особлаг глазами конвоира! Я
стал спрашивать, что ж это были за гады и разговаривал ли с ними мой узбек
лично. И вот тут он мне рассказал, что всё это узнал от политруков, что даже
"дела" им зачитывали на политбеседах. И эта неразборчивая его злоба, что
заключённые целый день спят, тоже конечно, утвердилась в нём не без того,
чтобы офицеры кивали согласительно.

О, вы, соблазнившие малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!..

Рассказал узбек и о том, что рядовой солдат МВД получает 230 рублей в
месяц (в 12 раз больше, чем армейский! Откуда такая щедрость? Может быть,
служба его в 12 раз трудней?), а в Заполярьи даже и 400 рублей -- это на
срочной службе и на всём готовом.

И еще рассказывал случаи разные. Например, товарищ его шёл в оцеплении и
померещилось ему, что из колонны кто-то [хочет] выбежать. Он нажал спуск и
одной очередью убил [пятерых] заключённых. Так как потом все конвоиры
показали, что колонна шла спокойно, то солдат понёс строгое наказание: за
пять смертей дали ему пятнадцать суток ареста (на тёплой гауптвахте,
конечно).

А уж этих-то случаев кто не знает, кто не расскажет из туземцев
Архипелага!.. Сколько мы знали их в ИТЛ: на работах, где зоны нет, а есть
невидимая черта оцепления -- раздаётся выстрел, и заключённый падает мёртв:
он переступил черту, говорят. Может быть вовсе не переступил -- ведь линия
невидимая, а никто второй не подойдёт сейчас её проверить, чтобы не лечь
рядом. И комиссия тоже не придёт проверять, где лежат ноги убитого. А может
быть он и переступил -- ведь это конвоир может следить за невидимой чертой,
а заключённый работает. Тот-то зэк и получает эту пулю, кто увлеченней и
честней работает. На станции Новочунка (Озерлаг) на сенокосе -- видит в
двух-трёх шагах еще сенцо, а сердце хозяйское, дай подгребу в копёнку --
пуля! И солдату -- месяц отпуска!

А еще бывает, что именно этот охранник именно на этого заключённого зол
(не выполнил тот заказа, просьбы), -- и тогда выстрел есть месть. Иногда с
коварством: конвоир же и велит заключённому что-то взять и принести из-за
черты. И когда тот доверчиво идёт -- стреляет. Можно папиросу ему туда
бросить -- на, закури! Заключённый пойдет и за папиросой, он такой,
презренное существо.

Зачем стреляют? -- это не всегда поймёшь. Вот в Кенгире, в устроенной
зоне, днём, где никаким побегам не пахнет, девушка Лида, западная украинка,
управилась между работой постирать чулки и повесила их сушить на откосах
предзонника. Приложился с вышки -- и убил её наповал. (Смутно рассказывали,
что потом и сам хотел с собой кончить.)

Зачем! Человек с ружьём! Бесконтрольная власть одного человека -- убить
или не убить другого!

А тут еще -- выгодно! Начальство всегда на твоей стороне. За убийство
никогда не накажут. Напротив, похвалят, наградят, и чем раньше ты его
угрохал, еще на половине первого шага -- тем выше твоя бдительность, тем
выше награда! Месячный оклад. Месячный отпуск. (Да станьте же в положение
Командования: если дивизион не имеет на счету случаев проявленной
бдительности, -- то что это за дивизион? что у него за командиры? или такие
зэки смирные, что надо сократить охрану? Однажды созданная охранная система
[требует смертей!])

И между стрелками охраны возникает даже дух соревнования: ты убил и на
премию купил сливочного масла. Так и я убью и тоже куплю сливочного масла.
Надо к себе домой съездить, девку свою полапать? -- подстрели одно это серое
существо и езжай на месяц.

Все эти случаи хорошо мы знали в ИТЛ. Но в Особлагах появились вот такие
новинки: стрелять прямо в строй, как товарищ этого узбека. Как в Озерлаге на
вахте 8 сентября 1952 года. Или с вышек по зоне.

Значит -- так их готовили. Это -- работа политруков.

В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали внезапную и ничем
не вызванную очередь по колонне, уже пришедшей к лагерю и ожидающей входного
обыска. Было 16 раненых -- но если бы просто раненых! Стреляли разрывными
пулями, давно запрещенными всеми конвенциями капиталистов и социалистов.
Пули выходили из тел воро'нками -- разворачивали внутренности, челюсти,
дробили конечности.

Почему именно [разрывными] пулями вооружён конвой Особлагов? [Кто] это
утвердил? Мы никогда этого не узнаем...

Однако, ка'к обиделся мир охраны, прочтя в моей повести, что заключённые
зовут их "попками", и вот теперь это повторено для всего света. Нет,
заключённые должны были их любить и звать ангелами-хранителями!

А один из этих сынков -- правда, из лучших, не обиделся, но хочет
отстоять истину -- Владилен Задорный, 1933 года, служивший в ВСО
(Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге от своих восемнадцати до
своих двадцати лет. Он написал мне несколько писем:

"Мальчишки не сами же шли туда -- их призывал военкомат. Военкомат
передавал их МВД. Мальчишек учили стрелять и стоять на посту. Мальчишки
мёрзли и плакали по ночам -- на кой им чёрт нужны были Ныроблаги со всем их
содержимым! Ребят не нужно винить -- они были солдатами, они несли службу
Родине и, хотя в этой нелепой и страшной службе не всё было понятно (а [что'
-- было] понятно?.. Или всё или ничего, -- А. С.), -- но они приняли
присягу, их служба не была лёгкой".

Искренне, правдиво. Задумаешься. Огородили этих мальцов кольями --
присяга! служба Родине! вы -- солдаты!

Но и -- слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, да никакой