подавали команду: "Стой! Оружие -- к бою! Патроны -- дослать! Заключённые,
садись! Считаю до трёх, открываю огонь -- садись! Все садись!"
скованы на снегу. И тогда офицер разворачивал бумагу и читал фамилии и
номера тех, кому надо было встать и выйти за оцепление из бессильного стада.
И уже отдельным конвоем эту группку в несколько мятежников уводили назад,
или подкатывал за ними воронок. А стадо, освобождённое от ферментов
брожения, поднимали и гнали работать.
верить.
ту четырёхметровую стену, через которую забастовка перевалиться не смогла,
аресты перепорхнули легко и стали клевать в украинском лагпункте. Как раз
накануне назначенной мне операции арестовали и хирурга Янченко, тоже увели в
тюрьму.
теперь уже без первичных предосторожностей. Отправляли куда-то маленькие
этапы человек по двадцать -- по тридцать. И вдруг 19 февраля стали собирать
огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на выходе
из лагеря заковывали в наручники. Возмездие судьбы! Украинцы, оберегавшие
себя от помощи москалям, шли на этот этап еще гуще, чем мы.
Новый деревообделочный комбинат, сам весь тоже зачем-то из дерева (в
Казахстане, где леса нет, а камня много!) -- по невыясненным причинам (знаю
точно, был поджог) загорелся сразу из нескольких мест -- и в два часа
сгорело три миллиона рублей. Тем, кого везли расстреливать, это было как
похороны викинга -- древний скандинавский обычай вместе с героем сжигать и
его ладью.
не кладут, замерла больница. Следом за моей комнатой, торцевой в бараке, --
избушка морга и в ней уже который день лежит убитый доктор Корнфельд,
хоронить которого некому и некогда. (Утром и вечером надзиратель, доходя до
конца поверки, останавливается перед моей палатой и, чтобы упростить счёт,
обнимающим движением руки обводит морг и мою палату: "и [здесь] два". И
записывает в дошечку.)
кордоны и приходит обняться со мной на прощание. Не наш один лагерь, но вся
вселенная кажется нам сотрясаемою, швыряемою бурей. Нас бросает, и нам не
внять, что за зоной -- всё, как прежде, застойно и тихо. Мы чувствуем себя
на больших волнах и что-то утопляемое под ногами, и если когда-нибудь
увидимся, -- это будет совсем другая страна. А на всякий случай -- прощай,
друг! Прощайте, друзья!
последний сталинский год на Архипелаге. Лишь немногих, подержав в тюрьме и
не найдя улик, вернули в зону. А многих-многих, кого мы за эти годы узнали и
полюбили, увезли: кого -- на новое следствие и суд; кого в изоляцию по
нестираемой галочке на деле (хотя бы арестант давно стал ангелом); кого в
джезказганские рудники; и даже был такой этап "психически неполноценных" --
запекли туда Кишкина-шутника и устроили врачи молодого Володю Гершуни.
боязливо, оглядываясь, потом наглей и наглей. Вернулся в зону "сука
продажная" Володька Пономарёв и вместо простого токаря стал заведующим
посылочной. Раздачу драгоценных крох, собранных обездоленными семьями,
старый чекист Максименко поручил отъявленному вору!
хотели. Душная была весна. У кого рога или уши слишком выдавались, спешили
нагнуться и спрятать их. Я не вернулся больше на должность бригадира (уже и
бригадиров опять хватало), а стал подсобником в литейке. Работать
приходилось в тот год много и вот почему. Как единственную уступку после
разгрома всех наших просьб и надежд, Управление лагеря дало нам [хозрасчёт],
то есть такую систему, при которой труд, совершенный нами, не просто канывал
в ненасытное хайло ГУЛага, но оценивался, и 45% его считалось нашим
[заработком] (остальное шло государству). Из этого "заработка" 70% забирал
лагерь на содержание конвоя, собак, колючки, БУРа, оперуполномоченных,
офицеров режимных, цензорных и воспитательных, -- всего, без чего мы не
могли бы жить, -- зато оставшиеся тридцать-десять процентов всё же
записывали на лицевой счёт заключённого, и хоть не все эти деньги, но часть
их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб, не разочаровал
начальства) можно было по ежемесячным заявлениям переводить в новую лагерную
валюту -- [боны], и эти боны тратить. И так была построена система, что чем
больше ты лил пота и отдавал крови, тем ближе ты подходил к тридцати
процентам, а если ты горбил недостаточно, то весь труд твой уходил на
лагерь, а тебе доставался шиш.
подготавливают [изъятиями!] -- большинство было заглатывающе радо такой
[уступке] хозяев и теперь укладывало своё здоровье на работе, лишь бы купить
в ларьке сгущённого молока, маргарина, поганых конфет или в "коммерческой"
столовой взять себе второй ужин. А так как расчёт руда вёлся по бригадам, то
и всякий кто не хотел укладывать своё здоровье за маргарин -- должен был
класть его, чтобы товарищи заработали.
лагерях, в деревнях, в глухих поселках, презирая зрителей, не объявляли
названия загодя, -- свинье ведь тоже не объявляется заранее, что будет
вылито в её корыто. Всё равно заключённые -- да не те ли самые, которые
зимой так героически держали голодовку?! -- теперь толпились, захватывали
места за час до того, как еще занавесят окна, нимало не беспокоясь, сто'ит
ли этого фильм.
насытиться. Но пока мы насыщались здесь -- тех товарищей наших, кто изобрел
бороться, или кто в январские дни кричал в бараках "не сдадимся!", или даже
вовсе ни в чём не замешанных -- где-то сейчас судили, одних расстреливали,
других увозили на новый срок в закрытые изоляторы, третьих изводили новым и
новым следствием, вталкивали для внушения в камеры, испестренные крестами
приговоренных к смерти, и какой-нибудь змей-майор, заходя в их камеру,
улыбался обещающе: "А, Панин! Помню-помню. Вы [прохо'дите] по нашему делу,
[проходите!] Мы вас [оформим!]"
можно на сутки карцера, и выдачу поношенных штанов тоже можно -- оформить.
Но дверь захлопнулась, змей ушёл, улыбаясь загадочно, а ты гадай, ты месяц
не спи, ты месяц бейся головой о камни -- как' именно собираются тебя
оформить?..
какой-то этап. Собирали их неспешно, без строгостей, без изоляции -- почти
так, как собирают на освобождение. Но никому из них не подошел еще конец
срока. И не было среди них ни одного заклятого зэка, которого хозяева
изводят карцерами и режимками, нет, это были всё [хорошие] заключённые, на
хорошем у начальства счету: всё тот же скользкий самоуверенный бригадир
авторемонта Михаил Михайлович Генералов, и бригадир станочников
хитро-простоватый Белоусов, и инженер-технолог Гультяев, и очень
положительный степенный с фигурой государственного деятеля московский
конструктор Леонид Райков; и милейший "свой в доску" токарь Женька Милюков с
блинно-смазливым лицом; и еще один токарь грузин Кокки Кочерава, большой
правдолюб, очень горячий к справедливости перед толпою.
Да вас расконвоируют!" -- говорили им. Но ни у одного ни на минуту не
проблеснула радость. Они уныло качали головами, нехотя собирали вещи, почти
готовые оставить их здесь, что ли. У них был побитый, паршивый вид. Неужели
так полюбили они беспокойный Экибастуз? Они и прощались какими-то неживыми
губами, неправдоподобными интонациями.
Назад? Да. Всех? Да... Только они сидят в штабном бараке и по своим баракам
расходиться не хотят.
забастовку -- забастовка предателей!.. То-то так не хотелось им ехать! В
кабинетах следователей, [закладывая] наших друзей и подписывая иудины
протоколы, они надеялись, что келейной тишиной всё и кончится. Ведь это
десятилетиями у нас: политический донос считается документом неоспоримым, и
лицо сексота не открывается никогда. Но что-то было в нашей забастовке --
необходимость ли оправдаться перед своими высшими? -- что заставило хозяев
устроить где-то в Караганде большой юридический процесс. И вот этих взяли в
один день -- и посмотрев друг другу в беспокойные глаза, они узнали о себе и
о других, что едут свидетелями на суд. Да ничто б им суд, а знали они
ГУЛаговское послевоенное установление: заключённый, вызванный по временным
надобностям, должен быть возвращён в прежний лагерь. Да им обещали, что в
виде исключения оставят их в Караганде! Да какой-то наряд и был выписан, но
не так, не правильно -- и Караганда отказалась.
пересылок в столыпины, им кричали: "Садись на землю!", их обыскивали,
отнимали вещи, гоняли в баню, кормили селёдкой и не давали воды -- всё, как
изматывают обычных, не благонастроенных зэков. Потом под конвоем их вводили
на суд, они еще раз посмотрели в лица тем, на кого донесли, там они забили
гвозди в их гробы, навесили замки на их одиночные камеры, домотали им
километры лет до новых [катушек] -- и опять через все пересылки привезены и,
разоблачённые, выброшены в прежний лагерь.
Акунин Борис
Конюшевский Владислав
Ильин Андрей
Конан-Дойль Артур
Маккарти Кормак
Каменистый Артем