и даже боевая операция: надолго надо занять ефрейтора и двух солдат.
Выставляются два поста -- один около двери уборной, другой в коридоре с
противоположной стороны (чтоб туда не кинулись), а ефрейтору то и дело
отодвигать и задвигать дверь купе, сперва впуская возвратного, потом
выпуская следующего. Устав разрешает выпускать только по одному, чтоб не
кинулись, не начали бунта. И получается, что этот выпущенный в уборную
человек держит тридцать арестантов в своем купе и сто двадцать во всем
вагоне, да наряд конвоя! Так "Давай! Давай!.. Скорей! Скорей!" -- понукают
его по пути ефрейтор и солдат, и он спешит, спотыкается, будто ворует это
очко уборной у государства. (В 1949 году в столыпине Москва-Куйбышев
одноногий немец Шульц, уже понимая русские понукания, прыгал на своей ноге в
уборную и обратно, а конвой хохотал и требовал, чтоб тот прыгал быстрее. В
одну оправку конвоир толкнул его в тамбуре перед уборной, Шульц упал.
Конвоир, осердясь, стал его еще бить, -- и, не умея подняться под его
ударами, Шульц вползал в грязную уборную ползком. Конвоиры хохотали.) *(4)
также для быстроты оборота, дверь в уборную не закрывается, и, наблюдая за
процессом оправки, конвоир из тамбура поощряет: "Давай-давай!.. Ну, хватит,
тебе, хватит!" Иногда с самого начала команда: "Только по легкому!" -- и уж
тогда из тамбура тебе иначе не дадут. Ну, и рук, конечно, никогда не моют:
воды не хватит в баке, и времени нет. Если только арестант коснется соска
умывальника, конвоир рыкает из тамбура: "А ну, не трожь, проходи!" (Если у
кого в вещмешке есть мыло или полотенце, так из одного стыда не достанет:
это [по-фраерски] очень.) Уборная загажена. Быстрей, быстрей! и неся жидкую
грязь на обуви, арестант втискивается в купе, по чьим-то рукам и плечам
лезет наверх, и потом его грязные ботинки свисают с третьей полки ко второй
и капают. Когда оправляются женщины, устав караульной службы и здравый смысл
требуют также не закрывать дверей уборной, но не всякий конвой на этом
настоит, иные попустят: ладно мол, закрывайте. (Еще ж потом женщине эту
уборную и мыть, и опять около неё стой, чтоб не сбежали.)
больше двух часов -- больше четверти смены трех конвоиров! И всё равно не
угодишь! -- и всё равно какой-нибудь старик-песочник через полчаса опять же
плачется и просится на оправку, его, конечно, не выпускают, он гадит прямо у
себя в купе, и опять же забота ефрейтору: заставить его руками собрать и
вынести.
и не будут жаловаться на поносы и воздух отравлять, ведь это что? -- в
вагоне дышать нельзя!
недача селедки -- служебное преступление.
рассудительны! Но как древние христиане, сидим мы в клетке, а на наши
раненые языки сыпят соль.
перемешивать в купе Пятьдесят Восьмую с блатарями и бытовиками, а просто:
арестантов чересчур много, вагонов и купе мало, времени в обрез -- когда с
ними разбираться? Одно из четырех купе держат для женщин, в трех остальных
если уж и сортировать, так по станциям назначения, чтоб удобнее выгружать.
унизить? Просто день был такой -- распинать, Голгофа -- одна, времени мало.
И К ЗЛОДЕЯМ ПРИЧТ-Н.
арестантском положении... Конвой и этапные офицеры обращались со мной и
моими товарищами с предупредительной вежливостью... Будучи политическим, я
ехал в каторгу со сравнительным комфортом -- пользовался отдельным от
уголовной партии помещением на этапах, имел подводу, и пуд багажа шел на
подводе...
Ведь кавычки всегда если не ирония, то -- отстранение. А вот без кавычек
абзац диковато звучит, а?
сейчас в поучение о том мрачном времени. Мы узнаём, что и на барже
политические имели особую комнату и на палубе -- особое отделение для
прогулки. (То же -- и в "Воскресеньи", и посторонний князь Нехлюдов может
приходить к политическим на собеседования.) И лишь потому, что в списке
против фамилии Якубовича было "пропущено [магическое слово "политический"]
(так он пишет) -- на Усть-Каре он был "встречен инспектором каторги... как
обыкновенный уголовный арестант -- грубо, вызывающе, дерзко". Впрочем, это
счастливо разъяснилось.
казалось почти преступлением! Уголовников гнали на вокзалы позорным строем
по мостовой, политические могли ехать в карете (Ольминский, 1899).
Политических из общего котла не кормили, выдавали кормовые деньги и несли им
из кухмистерской. Большевик Ольминский не захотел принимать даже больничного
пайка -- груб ему показался. *(5) Бутырский корпусной просил извинения за
надзирателя, что тот обратился к Ольминскому на "ты": у нас, де, редко
бывают политические, надзиратель не знал...
Лубянки-то и Лефортова тем более еще не было!..
на него "гнусную нагольную шубу", взятую у сторожа. Однако, Екатерина
немедленно вослед распорядилась: кандалы снять и всё нужное для пути
доставить. Но Анну Скрипникову в ноябре 1927-го отправили из Бутырок в этап
на Соловки в соломенной шляпе и летнем платье (как она была арестована
летом, а с тех пор её комната стояла запечатанная, и никто не хотел
разрешить ей взять оттуда свои же зимние вещи).
соперников, значит признавать, что у людей могут быть [взгляды]. Та'к даже
[арестованный] политический ощущает политическую [свободу]!
[политах], -- с тех пор только смех заключённых и недоумение надзирателя мог
ты вызвать протестом, чтоб тебя, [политического], не смешивали с уголовными.
"У нас -- все уголовные" -- искренно отвечали надзиратели.
столыпинском вагоне. До сих пор как ни угнетали, пытали и терзали следствием
-- это всё исходило от голубых фуражек, ты не смешивали их с человечеством,
ты видел в них только наглую службу. Но зато твои однокамерники, хотя б они
были совсем другими по развитию и опыту, чем ты, хотя б ты спорил с ними,
хотя б они на тебя и [стучали] -- все они были из того же привычного,
грешного и обиходливого человечества, среди которого ты провел всю жизнь.
товарищей по несчастью. Все твои враги и угнетатели остались по [ту] сторону
решетки, с [этой] ты их не ждешь. И вдруг ты поднимаешь голову к квадратной
прорези в средней полке, к этому единственному небу над тобой -- и видишь
там три-четыре -- нет, не лица! нет, не обезьяньих морды, у обезьян хоть
чем-то должна быть похожа на образ! -- ты видишь жестокие гадкие хари с
выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя как паук, нависший
над мухой. Их паутина -- эта решетка, и ты попался! Они кривят рты, будто
собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим
шипением больше, чем гласными и согласными звуками речи -- и сама речь их
только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она --
тарабарщина.
их жилистые багровые шеи, их раздавшиеся шарами плечи, их татуированные
смуглые груди никогда не испытывали тюремного истощения. Кто они? Откуда?
Вдруг с одной такой шеи свесится -- крестик! да, алюминиевый крестик на
веревочке. Ты поражен и немного облегчён: среди них верующие, как
трогательно; так ничего страшного не произойдет. Но именно этот "верующий"
вдруг загибает в крест и в веру (ругаются они отчасти по-русски) и сует два
пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза -- не угрожая, а вот начиная
сейчас выкалывать. В этом жесте "глаза выколю, падло!" -- вся философия их и
вера! Если уж глаз твой они способны раздавить как слизняка -- так что' на
тебе и при тебе они пощадят? Болтается крестик, ты смотришь еще не
выдавленными глазами на этот дичайший маскарад, и теряешь систему отсчета:
кто из вас уже сошел с ума? кто еще сходит?
прожил жизнь. Во всей твоей прошлой жизни -- особенно до ареста, но даже и
после ареста, но даже отчасти и на следствии -- ты говорил другим людям
[слова], и они отвечали тебе [словами], и эти слова производили действие,
можно было или убедить, или отклонить, или согласиться. Ты помнишь разные
людские отношения -- просьбу, приказ, благодарность, -- но то, что застигло
тебя здесь -- вне этих слов и вне этих отношений. Посланником харь
спускается вниз кто-то, чаще всего плюгавенький малолетка, чья развязность и
наглость омерзительнее втройне, и этот бесенок развязывает твой мешок и
лезет в твои карманы -- не обыскивая, а как в свои! С этой минуты ничто твое
-- уже не твое, и сам ты -- только гуттаперчевая болванка, на которую
напялены лишние вещи, но вещи можно снять. Ни этому маленькому злому хорьку,
ни тем харям наверху нельзя ничего объяснить словами, ни отказать, ни
запретить, ни выпроситься! Они -- не люди, это объяснилось тебе в одну
минуту. Можно только -- [бить]! Не ожидая, не тратя времени на шевеление
языка -- бить! -- или этого ребенка, или тех крупных тварей наверху.
хорек, как будто тоже бить нельзя? можно только оттолкнуть мягенько?.. Но и
оттолкнуть нельзя, потому что он тебе сейчас откусит нос, или сверху тебе
сейчас проломят голову (да у них и ножи есть, только они не станут их
Прозоров Александр
Андреев Николай
Конан-Дойль Артур
Корнев Павел
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк