Чтение 112–й страницы книги ~В круге первом~

велели -- "смотри!" И мир забрезжил! При свете тусклого ночника, казавшегося
Спиридону ярким солнцем, он одним глазом различил тёмный очерк головы своего
спасителя и, припав, поцеловал его руку.

Нержин вообразил себе всегда сосредоточенное, а в этот миг смягчённое
лицо глазного доктора с Рейна. Врач смотрел на освобождённого от повязок
рыжего дикаря из восточных степей, чей тёплый голос, чья благодарность
взахлёб говорили, что дикарь этот, возможно, был предназначен к лучшей жизни
и не по своей вине стал таким.

А поступок был с точки зрения немцев хуже, чем дикарский.

Уже после конца войны Спиридон со всей семьёй жил в американском лагере
перемещённых лиц. И повстречался с ним односельчанин, сват, ещё иначе
"сват-сучка" за какие-то дела при сколачивании колхоза. С этим сватом-сучкой
они вместе ехали до Слуцка, а в Германии их раскидали. И вот теперь надо
было благополучно встречу обмыть, и другого ничего не было -- принёс сват
бутылку спирту. Спирт был непробованный, и надпись немецкая не прочтена --
зато бесплатно им достался. Что ж, и осмотрительный, недоверчивый,
избегнувший тысячи опасностей Спиридон тоже ведь был не защищён от русского
авося -- ладно, откупоривай, сват! Чкнул Спиридон полный стакан, а остальное
в одномашку допил сват-сучка. Спасибо, хоть сыновей при том не было, а то б
и им по стопочке досталось. Проснувшись после полудня, Спиридон испугался
ранней темноты в комнате, высунулся в окно, но света было мало и там, и он
долго не мог понять, как это у американского штаба через улицу и у часового
верхней половины не было, а нижняя была. Он ещё хотел скрыть беду от Марфы,
но к вечеру пелена полной слепоты застлала и нижнюю часть его глаз.

А сват-сучка умер.

После первой операции глазные врачи сказали: год прожить в покое, потом
сделают ещё одну, левый будет видеть совсем, а правый -- наполовину. Они это
точно обещали, и надо было бы дождаться, но...

-- Наши-то врали, стервы -- в обои ухи не уберёшь.

И колхозов больше нет, и всё вам прощается, братья и сестры вас ждут,
колокола звонят -- хоть американские ботинки скидать, босиком сюдою бечь.

Нет! Это не помещалось в голове.

-- Данилыч! -- выразительно отговаривал Нержин, будто не поздно было ещё
и передумать. -- Да ведь не сам ли ты говорил... насчёт лебеды? Кой тебя
леший за загривок тянул? Неужели ты мог поверить?

Всё окруженье глаз Спиридона -- и веки, и виски, и подглазья, были
мелко-морщинисты. Он усмехнулся:

-- Я-то?.. Я, Глеба, верно знал, что залямчат. Уж я у американцев
разлакомился, по воле бы сюда не поехал.

-- Так люди на чём ловились? -- ехали сюда к семье. А у тебя вся семья
под мышками, кто ж тебя в Советский Союз манил?

Вздохнул Спиридон:

-- Марфе Устиновне я сразу сказал: девка, озеро в рот сулят, а из поганой
лужи лакнуть ещё дадут ли?.. Она мне, голову так легонько потрепавши:
парень-парень, были б твои глазоньки, а там рассмотрим. Давай вторую
операцию ждать. Ну, а у детей всех трёх -- нетерпёжка, дух загорелся: тятя!
маманя! да домой! да на родину! Да что ж у нас в России глазных врачей нет?
Да мы немцев разбили, так кто раненых лечил?! Ещё получше наши врачи!
Русскую, мол, школу им кончать надо, старшенький у меня двух классов только
и не доучился. Дочка Вера из слез не выхлюпывается -- вы хотите, чтоб я за
немца замуж пошла? Мало было ей на Рейне русских, всё кажется девке, что
самого главного жениха она здесь упускает... Эх, чешу в голове, детки-детки,
врачи-то у нас в России есть, да житьё там убойное, у батьки уже по шее
полозом тёрто, куды рвётесь? Нет, видать, обо всё обжечься надо -- самому.

Так, не Спиридона первого, погубили его дети. Короткие жёсткие усы его,
рыжие с проседью, подрагивали при воспоминании:

-- Листовкам ихним я на грош не верил, и что от тюрьмы-терпихи мне не
уйтить -- знал. Но так думал, что всё вину на меня опрокинут, дети --
причём? Меня посадят -- дети нехай живут. Но заразы эти по-своему рассудили
-- и мою голову взяли и ихние.

На пограничной станции мужчин и женщин сразу разделяли и дальше гнали в
отдельных эшелонах. Семья Егоровых всю войну продержалась вместе, а теперь
развалилась. Никто не спрашивал, брянский ты или саратовский. Жену с дочерью
безо всякого суда сослали в Пермскую область, где дочь теперь работала в
лесхозе на бензопиле. Спиридона же с сыновьями спроворили за колючку, судили
и за измену Родине влепили и сыновьям, как батьке, по десятке. С младшим
сыном Спиридон попал в соликамский лагерь и хоть там ещё попестовал его два
года. А другого сына зашвырнули на Колыму.

Таков был дом. Таковы были жених дочери и школа сыновей.

От волнений следствия, потом от лагерного недоедания (он ещё сыну отдавал
ежедён своих полпайки) не только не просветлялись очи Спиридона, но и меркло
последнее левое. Средь той огрызаловки волчьей на глухой лесной
подкомандировке просить врачей вернуть зрение было почти то, что молиться о
вознесении живым на небо. Не только лечить глаза Спиридона, но и судить,
можно ли в Москве их вылечить, -- не лагерной было серой больничке.

Сжав ладонями голову, размышлял Нержин над загадкой своего приятеля. Не
сверху вниз и не снизу вверх смотрел он на этого мужика, пристигнутого
событиями, -- а касаясь плечом плеча и глазами вровень. Все беседы их уже
давно и чем дальше, тем острей, толкали Нержина к одному вопросу. Вся ткань
жизни Спиридона вела к этому вопросу. И, кажется, сегодня наступила пора
этот вопрос задать.

Сложная жизнь Спиридона, его непрестанные переходы от одной борющейся
стороны к другой -- не было ли это больше, чем простое самосохранение? Не
сходилось ли это как-то с толстовской истиной, что в мире нет правых и нет
виноватых?.. Что узлов мировой истории не распутать самоуверенным мечом? Не
являла ли себя в этих почти инстинктивных поступках рыжего мужика -- мировая
система философского скептицизма?..

Социальный эксперимент, предпринятый Нержиным, обещал дать сегодня здесь
под лестницей неожиданный и блестящий результат!

-- Тошную я, Глеба, -- говорил между тем Спиридон и намозоленной
заскорблой ладонью с силой протёр по небритой щеке, как будто хотел ссадить
с неё кожу. -- Ведь четыре месяца из дому писем не было, а?

-- Ты ж сказал -- у Змея письмо?

Спиридон посмотрел укоризненно (глаза его были пригашены, но никогда не
казались остеклевшими, как у слепых от рождения, и оттого выражение их
бывало понятно):

-- После четырёх-то месяцев? Что могёт быть в том письме?

-- Как получишь завтра -- прийди, прочту.

-- Да уж вбежки к тебе.

-- Может, на почте какое пропало? Может, [кумовья] замотали? Не волнуйся,
Данилыч, зря.

-- Чего -- зря, как сердце скомит? За Веру боюся. Двадцать один год
девке, без отца, без братьев, и мать не рядом.

Этой Веры Егоровой Нержин видел фотографию, сделанную прошлой весной.
Крупная девушка, налитая, с большими доверчивыми глазами. Сквозь всю мировую
войну отец пронёс её и выхранил. Ручной гранатой он спас её в минских лесах
от злых людей, добивавшихся её, пятнадцатилетнюю, изнасилить. Но что он мог
сделать теперь из тюрьмы?

Нержин представил себе непродёрный пермский лес; пулемётную стрельбу
бензопил; отвратительный рёв тракторов, трелюющих стволы; грузовики,
зарывшиеся задом в болота и поднявшие к небу радиаторы как бы с мольбой;
обозлённых чёрных трактористов, разучившихся отличать мат от простого слова
-- и среди них девушку в спецовке, в брюках, дразняще выделяющих её женские
стати. Она спит с ними у костров; никто, проходя, не упускает случая её
облапать. Конечно не зря ноет сердце у Спиридона.

Но утешения звучали бы жалко-бесполезно. А лучше и его отвлечь и для себя
утвердить в нём, что искал: перетяжку, противовес учёным своим друзьям. Не
услышит ли Глеб сейчас, здесь, народное сермяжное обоснование скептицизма, и
сам тогда, может быть, утвердится на нём?

Положив руку на плечо Спиридона, а спиной по-прежнему упираясь в косую
подшивку лестницы, Нержин с затруднением, издалека, начал высказывать свой
вопрос:

-- Давно хочу тебя спросить, Спиридон Данилыч, пойми меня верно. Вот
слушаю, слушаю я про твои скитания. Крученая у тебя жизнь, да ведь наверно,
не у одного тебя, у многих... у многих. Всё чего-то ты метался, пятого угла
искал -- ведь неспроста?.. Вернее, как ты думаешь -- с каким... -- он чуть
не сказал "критерием" -- ... с меркой какой мы должны понимать жизнь? Ну,
например, разве есть люди на земле, которые нарочно хотят злого? Так и
думают: сделаю-ка я людям зло? Дай-ка я их прижму, чтоб им житья не было?
Вряд ли, а? Вот ты говоришь -- сеяли рожь, а выросла лебеда. Так всё-таки,
сеяли-то -- рожь, или думали, что рожь? Может быть, люди-то все хотят
доброго -- думают, что доброго хотят, но все не безгрешны, не без ошибок, а
кто и вовсе оголтелый -- и вот причиняют друг другу столько зла. Убедят
себя, что они хорошо делают, а на самом деле выходит худо.

Наверно, не очень ясно он выражался. Спиридон косовато, хмуро смотрел,
ожидая подвоха, что ли.

-- А теперь если ты, скажем, явно ошибаешься, а я хочу тебя поправить,
говорю тебе об этом словами, а ты меня не слушаешь, даже рот мне затыкаешь,
в тюрьму меня пихаешь -- так что мне делать? Палкой тебя по голове? Так
хорошо если я прав, а если мне это только кажется, если я только в голову
себе вбил, что я прав? Да ведь если я тебя сшибу и на твоё место сяду, да
"но! но!", а не тянет оно -- так и я трупов нахлестан)? Ну, одним словом,
так: если нельзя быть уверенным, что ты всегда прав -- так вмешиваться можно
или нет? И в каждой войне нам кажется -- мы правы, а тем кажется -- они
правы. Это мыслимо разве -- человеку на земле разобраться: кто прав? кто
виноват? Кто это может сказать?

-- Да я тебе скажу! -- с готовностью отозвался просветлевший Спиридон, с
такой готовностью, будто спрашивали его, какой дежурняк заступит дежурить с
утра. -- Я тебе скажу: волкодав -- прав, а людоед -- нет!

-- Как-как-как? -- задохнулся Нержин от простоты и силы решения.