персональной "Победе", убаюканно домчаться в Марфино; миновать в оплетенных
колючкою воротах вахтера, отдающего приветствие; и ходить в окружении свиты
майоров и капитанов под столетними липами марфинской рощи. Начальство ещё
ничего не требовало от Яконова -- только планы, планы, планы и
соцобязательства. Зато рог изобилия МГБ опрокинулся над Марфинским
институтом: английская и американская покупная аппаратура; немецкая
трофейная; отечественные зэки, вызванные из лагерей; техническая библиотека
на двадцать тысяч новинок; лучшие оперуполномоченные и архивариусы, зубры
секретного дела; наконец, охрана высшей лубянской выучки. Понадобилось
отремонтировать старый корпус семинарии, возвести новые -- для штаба
спецтюрьмы, для экспериментальных мастерских, -- и в пору желтоватого
цветения лип, когда они сладили запахом, под сенью исполинов послышалась
печальная речь нерадивых немецких военнопленных в потрёпанных ящеричных
кителях. Эти ленивые фашисты на четвёртом году послевоенного плена
совершенно не хотели работать. Невыносимо, было русскому взгляду смотреть,
как они разгружают машины с кирпичом: медленно, бережно, будто он из
хрусталя, передают с рук на руки каждый кирпичик до укладки в штабель. Ставя
радиаторы под окнами, перестилая подгнившие полы, немцы слонялись по
сверхсекретным комнатам и исподлобья читали то немецкие, то английские
надписи на аппаратуре -- германский школьник мог бы догадаться, какого
профиля эти лаборатории! Всё это было изложено в рапорте заключённого Рубина
на имя инженер-полковника и было совершенно справедливо, но очень неудобен
был этот рапорт оперуполномоченным Шикину и Мышину (в арестантском
просторечии -- Шишкину-Мышкину), ибо что теперь делать? не рапортовать же
выше о своей оплошности? А момент всё равно был упущен, потому что
военнопленных уже отправляли на родину, и кто уехал в Западную Германию, тот
мог, если это кому интересно знать, доложить расположение всего института и
отдельных лабораторий. Когда
делам, он не имел права называть им адрес своего объекта, а для соблюдения
неущерблённой секретности ехал разговаривать с ними на Лубянку.
таких же, как на шарашке, зэков, только в грязных рваных одеждах и не
получавших белого хлеба. Под липами теперь по надобности и без надобности
гудела добрая лагерная брань, напоминавшая зэкам шарашки об их устойчивой
родине и неотвратимой судьбе; кирпичи с грузовика как ветром срывало, так
что уцелевших почти не оставалось, а только половняк; зэки же с
покрикиванием "раз-два-взяли!" опрокидывали на кузов грузовика фанерный
колпак, затем, чтоб их легче было охранять, влезали под него сами, весело
обнимаясь с матюгающимися девками, всех их под колпаком запирали и увозили
московскими улицами -- в лагерь, ночевать.
очарованною огнестрельною зоной, лемуры в чёрных бушлатах создавали
сказочные перемены: водопровод, канализацию, центральное отопление и
разбивку клумб.
Марфинского института влили в полном штате ещё один исследовательский
институт, уже занимавшийся сходной работой. Этот институт приехал со своими
столами, стульями, шкафами, папками-скоросшивателями, аппаратурой, стареющей
не по годам, а по месяцам, и со своим начальником инженер-майором Ройтманом,
который стал заместителем у Яконова. Увы, создатель новоприехавшего
института, его вдохновитель и покровитель, полковник Яков Иванович Мамурин,
начальник Особой и Специальной связи МВД, один из самых выдающихся
государственных мужей, погиб прежде того при трагических обстоятельствах.
провинцией Янь-Нань и остался недоволен хрипами и помехами в трубке. Он
позвонил Берии и сказал по-грузински:
знали, что с ним делать дальше. Не было привычных указаний -- судить ли и за
что, и какой давать срок. Будь это человек посторонний, ему бы сунули
[четвертную] и закатали бы в Норильск. Но помня истину "сегодня ты, а завтра
я", вершители МВД попридержали Мамурина; когда же убедились, что Сталин о
нём забыл -- без следствия и без срока отправили на загородную дачу.
привезли нового зэка. Всё было необычно в этом приезде: и то, что привезли
его не в воронке, а в легковой машине; и то, что сопровождал его не простой
[вертухай], а Начальник Отдела Тюрем МГБ; и то, наконец, что первый ужин ему
понесли под марлевой накидкой в кабинет начальника спецтюрьмы.
слышали, как приезжий сказал, что "колбасы он не хочет" (?!), начальник же
Отдела Тюрем уговаривал его "покушать". Подслушал это через перегородку зэк,
который пошёл к врачу за порошком. Обсудив такие вопиющие новости, коренное
население шарашки пришло к выводу, что приезжий всё-таки арестант, и,
удовлетворённое, легло спать.
утренним часом у широкого мраморного крыльца (куда позже арестантов уже не
пускали) один простецкий зэк, косолапый слесарь, столкнулся с новичком лицом
к лицу.
Садись, покурим.
его исказилось. Слесарь разглядел белые глаза, выпадающие светлые волосы на
облезшем черепе и в сердцах сказал:
разговоришься!
лабораторий, на третьем этаже, нашли для него маленькую комнатку, бывшую
пронзительную фотографов, втеснили туда кровать, стол, шкаф, горшок с
цветами, электроплитку и сорвали картон, закрывавший обрешеченное окошко,
выходившее даже не на свет Божий, а на площадку задней лестницы, сама же
лестница -- на север, так что свет и днём еле брезжил в камере
привилегированного арестанта. Конечно, окно можно было бы разрешетить, но
тюремное начальство, после колебаний, определило всё же решётку оставить.
Даже оно не понимало этой загадочной истории и не могло установить верной
линии поведения.
знал его имени. Никто не мог и поговорить с ним: видели через окно, как он
сидел, понурясь, в своей одиночке или бледной тенью бродил под липами в
часы, когда простым зэкам гулять было недозволено. Железная Маска был так
жёлт и тощ, как бывает доходной зэк после хорошего двухлетнего следствия, --
однако, безрассудный отказ от колбасы противоречил этой версии.
зэки узнали от вольных, что он и был тот самый полковник Мамурин, который в
Отделе Особой связи МВД запрещал проходить по коридору, ступая на пятки, а
только на носках; иначе он в бешенстве выбегал через комнату секретарш и
кричал:
нравственная. Мир вольных оттолкнул его, к миру зэков он сам пренебрегал
пристать. Сперва в своём одиночестве он всё читал книги -- "Борьба за мир",
"Кавалер Золотой Звезды", "России славные сыны", потом стихи Прокофьева,
Грибачёва -- и! -- с ним случилось чудесное превращение: он и сам стал
писать стихи! Известно, что поэтов рождает несчастье и душевные муки, а муки
у Мамурина были острей, чем у какого-нибудь другого арестанта. Сидя второй
год без следствия и суда, он по-прежнему жил только последними партийными
директивами и по-прежнему боготворил Мудрого Вождя. Мамурин так открывался
Рубину, что не тюремная баланда страшна (ему, кстати, готовили отдельно) и
не разлука с семьёй (его, между прочим, один раз в месяц тайком возили на
собственную квартиру с ночёвкой), вообще -- не примитивные животные
потребности, -- горько лишиться доверия Иосифа Виссарионовича, больно
чувствовать себя не полковником, а разжалованным и опороченным. Вот почему
им, коммунистам, неизмеримо тяжелей переносить заключение, чем окружающей
беспринципной сволочи.
единомышленника и почитав его стихи, Рубин откинулся от такой находки, стал
избегать Мамурина, даже прятаться от него, -- всё же своё время проводил
среди людей, несправедливо на него нападающих, но делящих с ним равную
участь.
перед партией и правительством. Увы, всё знакомство со связью его,
начальника связи, кончалось держанием в руках телефонной трубки. Поэтому
[работать] он, собственно, не мог, мог только руководить. Но и руководство,
если б это было руководство делом заведомо гиблым, не могло вернуть ему
расположения Лучшего Друга Связистов. Руководить надо было делом заведомо
надёжным.
обнадёживающих дела: Вокодер и Семёрка.
сходятся или не сходятся с первого взгляда. Яконов и его заместитель Ройтман
не сошлись. Что ни месяц, они становились невыносимее друг для друга и лишь,
впряженные более тяжёлой рукой в одну колесницу, не могли из неё вырваться,
а только тянули в разные стороны. Когда секретная телефония начала
осуществляться пробными параллельными разработками, Ройтман, кого мог,
стянул в Акустическую для разработки системы "вокодер", что значило
по-английски voice coder (кодированный голос), а по-русски было окрещено
"аппарат искусственной речи", но это не привилось. В ответ и Яконов ободрал
все прочие группы: самых схватчивых инженеров и самую богатую импортную
аппаратуру стянул в "Семёрку", лабораторию •7. Хилые поросли остальных
разработок погибли в неравной борьбе.
Акунин Борис
Суворов Виктор
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Никитин Юрий