Чтение 139–й страницы книги ~В круге первом~

затруднить к нему доступ тем, кто должен ему помогать; и вызовет Сологдина и
начнёт его припугивать и давать жестокие сроки; и потом каждые два часа
будет звонить из министерства и подгонять Яконова; и в конце концов будет
заноситься, что только благодаря его контролю дали шифратору верный ход.

И так всё это было известно и тошно, что Яконов пока с удовольствием
молчал.

Однако, придя в кабинет, он, чего никогда не стал бы при посторонних,
помог Осколупову стянуть с себя шинель.

-- У тебя Герасимович -- что делает? -- спросил Фома Гурьянович и сел в
кресло Антона, так и не сняв папахи.

Яконов опустился в стороне на стул.

-- Герасимович?.. Да собственно, он со Спиридоновки когда? В октябре,
наверно. Ну, и с тех пор телевизор для товарища Сталина делал.

Тот самый, с бронзовой накладкой "Великому Сталину -- от чекистов".

-- Вызови-ка его.

Яконов позвонил.

"Спиридоновка" была тоже одна из московских шарашек. В последнее время
под руководством инженера Бобра на Спиридоновке было изготовлено весьма
остроумное и полезное приспособление -- приставка к обычному городскому
телефону. Главное остроумие его состояло в том, что приспособление
действовало именно тогда, когда телефон бездействовал, когда трубка покойно
лежала на рычагах: всё, что говорилось в комнате, в это время прослушивалось
с контрольного пункта госбезопасности. Приспособление понравилось, было
запущено в производство. Когда намечался нужный абонент, его линию нарушали,
жертва сама просила прислать монтёра, монтёр приходил и под видом починки
вставлял в телефон подслушивающее устройство.

Опережающая мысль начальства (мысль начальства всегда должна опережать)
была теперь о других приспособлениях.

В дверь заглянул дежурный:

-- Заключённый Герасимович.

-- Пусть войдёт, -- кивнул Яконов. Он сидел особняком от своего стола, на
маленьком стуле, расслабнув и почти вываливаясь вправо и влево.

Герасимович вошёл, поправляя на носу пенсне и споткнулся о ковровую
дорожку. По сравнению с этими двумя толстыми чинами он казался очень уж узок
в плечах и мал.

-- По вашему вызову, -- сухо сказал он, приблизясь и глядя в стенку между
Осколуповым и Яконовым.

-- У-гм, -- ответил Осколупов. -- Садитесь.

Герасимович сел. Он занимал половину сиденья.

-- Вы... это... -- вспоминал Фома Гурьянович. -- Вы... -- оптик,
Герасимович? В общем, не по уху, а по глазу, так, что ли?

-- Да.

-- И вас это... -- Фома поворочал языком, как бы протирая зубы. -- Вас
хвалят. Да.

Он помолчал. Сожмурив один глаз, он стал смотреть на Герасимовича другим:

-- Вы последнюю работу Бобра знаете?

-- Слышал.

-- У-гм. А что мы Бобра представили к досрочному?

-- Не знал.

-- Вот, знайте. Вам сколько сидеть осталось?

-- Три года.

-- До-олго! -- удивился Осколупов, будто у него все сидели с месячными
сроками. -- Ой, до-олго! -- (Подбодряя недавно одного новичка, он говорил:
"Десять лет? Ерунда! Люди по двадцать пять сидят!") -- Вам тоже б досрочку
неплохо заработать, а?

Как это странно совпадало со вчерашней мольбой Наташи!..

Пересилив себя (ибо никакой улыбки и снисхождения он не разрешал себе в
разговорах с начальством), Герасимович криво усмехнулся:

-- Где ж её возьмёшь? В коридоре не валяется. Фома Гурьянович колыхнулся:

-- Хм! На телевизорах, конечно, досрочки не получите! А вот я вас на
Спиридоновку на днях переведу и назначу руководителем проекта. Месяцев за
шесть сделаете -- и к осени будете дома.

-- Какая ж работа, разрешите узнать?

-- Да там много работ намечено, только хватай. Есть, например, такая
идея: микрофоны вделывать в садовые скамейки, в парках -- там болтают
откровенно, чего не наслушаешься. Но это -- не по вашей специальности?

-- Нет, это не по моей.

-- Но и для вас есть, пожалуйста. Две работы, и та важная, и та печёт. И
обе прямо по вашей специальности, -- ведь так, Антон Николаич? -- (Яконов
поддакнул головой.) -- Одно -- это ночной фотоаппарат на этих... как их...
ультра-красных лучах. Чтоб значит ночью вот на улице сфотографировать
человека, с кем он идёт, а он бы и до смерти не знал. Заграницей уже намётки
есть, тут надо только... творчески перенять. Ну, и чтоб в обращении аппарат
был попроще. Наши агенты не такие умные, как вы. А второе вот что. Второе
вам, наверно, раз плюнуть, а нам -- позарез нужно. Простой фотоаппаратик,
только такой манёхонький, чтоб его в дверные косяки вделывать. И он бы
автоматически, как только дверь открывается, фотографировал бы, кто через
дверь проходит. Хотя бы днём, ну, и при электричестве. В темноте уж не надо,
ладно. Такой бы аппаратик нам тоже в серийное производство запустить. Ну,
как? Возьмётесь?

Суженным худощавым лицом Герасимович был обёрнут к окнам и не смотрел на
генерал-майора.

В словаре Фомы Гурьяновича не было слова "скорбный". Поэтому он не мог бы
назвать, что за выражение установилось на лице Герасимовича.

Да он и не собирался называть. Он ждал ответа.

Это было исполнение молитвы Наташи!..

Её иссушенное лицо со стеклянно-застылыми слезами стояло перед
Илларионом.

Впервые за много лет возврат домой своей доступностью, близостью,
теплотой обнял сердце.

А сделать надо было только то, что Бобёр: вместо себя посадить за решётку
сотню-две доверчивых лопоухих вольняшек.

Затруднённо, с препинанием Герасимович спросил:

-- А на телевидении... нельзя бы остаться?

-- Вы отказываетесь?! -- изумился и нахмурился Осколупов. Его лицо
особенно легко переходило к выражению сердитости. -- По какой же причине?

Все законы жестокой страны зэков говорили Герасимовичу, что
преуспевающих, близоруких, не тёртых, не битых вольняшек жалеть было бы так
же странно, как не резать на сало свиней. У вольняшек не было бессмертной
души, добываемой зэками в их бесконечных сроках, вольняшки жадно и неумело
пользовались отпущенной им свободой, они погрязли в маленьких замыслах,
суетных поступках.

А Наташа была подруга всей жизни. Наташа ждала его второй срок.
Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь
Иллариона.

-- Зачем -- причины? Не могу. Не справлюсь, -- очень тихо, очень слабо
ответил Герасимович.

Яконов, до этого рассеянный, с любопытством и вниманием взглянул на
Герасимовича. Это кажется был ещё один случай, претендующий на
иррациональность. Но всемирный закон "своя рубаха ближе к телу" не мог не
сработать и здесь.

-- Вы просто отвыкли от серьёзных заданий, оттого и робеете, -- убеждал
Осколупов. -- Кто ж, как не вы? Хорошо, я вам дам подумать.

Герасимович небольшою рукой подпёр лоб и молчал.

Конечно, это не была атомная бомба. Это была по мировой жизни --
крохотность незамечаемая.

-- Но о чём вам думать? Это прямо по вашей специальности!

Ах, можно было смолчать! Можно было темнить. Как заведено у зэков, можно
было принять задание, а потом [тянуть резину], не делать. Но Герасимович
встал и презрительно посмотрел на брюхастого вислощёкого тупорылого выродка
в генеральской папахе, какие на беду не ушли по среднерусскому большаку.

-- Нет! Это не по моей специальности! -- звеняще пискнул он. -- Сажать
людей в тюрьму -- не по моей специальности! Я -- не ловец человеков!
Довольно, что нас посадили...

Рубин с утра был ещё в тягостной власти вчерашнего спора. Приходили новые
и новые аргументы, не досказанные ночью. Но с разворотом дня ему
посчастливилось рассчитаться за ту схватку.

Это было в совсекретной тихой комнатке на третьем этаже с тяжёлыми
занавесями по бокам окна и двери, с неновым диваном и плохоньким ковриком.
Мягкое глушило звуки, но звуков почти и не было, потому что магнитные ленты
Рубин слушал на наушники, а Смолосидов весь день молчал, грубо прорытым
лицом насупясь на Рубина как на врага, а не товарища по работе. В свою
очередь и Рубин не замечал Смолосидова иначе, как автомат для перестановки
катушек с лентами.

Надевая наушники, Рубин слушал и слушал роковой разговор с посольством, а
потом -- представленные ему ещё пять лент с пяти разговоров подозреваемых
лиц. То он верил ушам, то отчаивался им верить и переходил к фиолетовым
извивам звуковидов, напечатанных по всем разговорам. Длинные многометровые
бумажные ленты, не помещаясь даже на большом столе, ниспадали белыми
скрутками на пол слева и справа. Порывисто брался Рубин за свой альбом с
образцами звуковидов, классифицированных то по звукам-"фонемам", то по
"основному тону" различных мужских голосов. Цветным красно-синим карандашом,
уже исписанным до закруглённо-тупых оконечностей (очинить карандаш был для
Рубина труд долгосборный), он размечал особо поразившие его места на лентах.

Рубин был захвачен. Его тёмно-карие глаза казались огненными. Большая
нечёсанная чёрная борода была сваляна клочьями, и седой пепел непрерывно
куримых трубок и папирос пересыпал бороду, рукава засаленного комбинезона с
оторванной пуговицей на обшлаге, стол, ленты, кресло, альбом с образцами.

Рубин переживал сейчас тот загадочный душевный подъём, которого ещё не