Чтение 140–й страницы книги ~В круге первом~

объяснили физиологи: забыв о печени, о гипертонических болях, освежённым
взлетев из изнурительной ночи, не испытывая голода, хотя последнее, что он
ел, было печенье за именинным столом вчера, Рубин находился в состоянии того
духовного реянья, когда острое зрение выхватывает гравинки из песка, когда
память готовно отдаёт всё, что отлагалось в ней годами.

Он ни разу не спросил, который час. Он один только раз, по приходе, хотел
открыть форточку, чтобы возместить себе недостаток свежего воздуха, но
Смолосидов хмуро сказал: "Нельзя! У меня насморк", и Рубин подчинился. Ни
разу потом во весь день он не встал, не подошёл к окну посмотреть, как
рыхлел и серел снег под влажным западным ветром. Он не слышал, как стучался
Шикин, и как Смолосидов не пустил его. Будто в тумане видел он приходившего
и уходившего Ройтмана, не оборачиваясь, что-то цедил ему сквозь зубы. В его
сознание не вступило, что звонили на обеденный перерыв, потом снова на
работу. Инстинкт зэка, свято чтущего ритуал еды, был едва пробуждён в нём
встряхиванием за плечи всё тем же Ройтманом, показавшим ему на отдельном
столике яичницу, вареники со сметаной и компот. Ноздри Рубина вздрогнули.
Удивление вытянуло его лицо, но сознание и тут не отразилось на нём.
Недоуменно оглядя эту пищу богов, точно пытаясь понять её назначение, он
пересел и стал торопливо есть, не ощущая вкуса, стремясь скорей вернуться к
работе.

Рубин не оценил еды, но Ройтману она обошлась гораздо дороже, чем если бы
он сервировал её на свои деньги: он два часа "просидел на телефоне",
созванивая и согласовывая этот паёк сперва с Отделом Спецтехники, потом с
генералом Бульбанюком, потом с Тюремным Управлением, потом с отделом
снабжения и, наконец, с подполковником Климентьевым. Те, кому он звонил, в
свою очередь согласовывали вопрос с бухгалтериями и другими лицами.
Трудность состояла в том, что Рубин питался по арестантской "третьей"
категории, а Ройтман для него на несколько дней, ввиду особо важного
государственного задания, добивался "первой", да ещё диетической. После всех
согласований тюрьма стала выдвигать организационные возражения: отсутствие
запрашиваемых продуктов на складе тюрьмы, отсутствие оплаченного наряда
повару на приготовление индивидуального меню.

Теперь Ройтман сидел напротив и смотрел на Рубина, но не как
работодатель, ждущий плодов работы раба, а с ласковой усмешкой, как на
большого ребёнка, восхищаясь, завидуя порыву, ловя момент, как бы вникнуть в
смысл его полу дневной работы и включиться в неё тоже.

А Рубин всё съел, и на его помягчевшее лицо вернулась осмысленность. В
первый раз с утра он улыбнулся:

-- Зря вы меня накормили, Адам Вениаминович. Satur venter non studet
libenter.* Главную часть пути путник проходит до обеденного привала.

-- Да вы на часы посмотрите, Лев Григорьич! Ведь четверть четвёртого!

-- Что-о? Я думал -- двенадцати нет.

-- Лев Григорьич! Я сгораю от любопытства -- что вы выяснили?

Это не только не было начальническим требованием, но сказано просительно,
как если б Ройтман боялся, что Рубин откажется поделиться. В минуты, когда
душа Ройтмана открывалась, он был очень мил, несмотря на нескладную
наружность, на толстые губы, всегда незакрытые из-за полипов в носу.

-- Только начало! Только первые выводы, Адам Вениаминович!

-- И -- какие же?

-- О некоторых можно спорить, но один несомненен: в науке фоноскопии,
родившейся сегодня, есть-таки рациональное зерно!!

-- А вы -- не увлекаетесь, Лев Григорьич? -- предостерёг Ройтман. Ему не
меньше хотелось, чтобы слова Рубина были верны, но, воспитанник точных наук,
он знал, что у гуманитариста Рубина энтузиазм может перевесить научную
добросовестность.

-- А когда вы видели, чтоб я увлекался? -- чуть не обиделся Рубин и
разгладил склоченную бороду. -

* Сытое брюхо к учению глухо (лат.).

Наша почти двухлетняя собирательная работа, все эти звуковые и слоговые
анализы русской речи, изучение звуковидов, классификация голосов, учение о
национальном, групповом и индивидуальном речевом ладе -- всё, что Антон
Николаич считал пустым времяпровождением, да греха ли таить? иногда и в вас
закрадывалось сомнение! -- всё это даёт теперь свои концентрированные
результаты. Надо будет нам сюда Нержина забирать, как вы думаете?

-- Если фирма развернётся -- отчего же? Но пока мы должны доказать свою
жизнеспособность и выполнить первое задание.

-- Первое задание! Первое задание -- это половина всей науки! Не так-то
скоро.

-- Но... то есть... Лев Григорьич? Неужели вы не понимаете, насколько
срочно всё это надо?

О, ещё бы он не понимал! "Надо" и "срочно" -- на этих словах вырос
комсомолец Лёвка Рубин. Это были высшие лозунги тридцатых годов. Не было
стали, не было тока, не было хлеба, не было тканей, -- но было надо и надо
срочно -- и воздвигались домны, и запускались блюминги. Потом, перед войной,
в благодушных учёных изысканиях, окунаясь в неторопливый Восемнадцатый век,
Рубин избаловался. Но клич "срочно надо!" конечно же оставался внятен его
душе и попирал привычку доделывать работу до конца.

Действительно, как же не срочно, если величайший государственный
предатель может ускользнуть?..

Из окна уже падало мало дневного света. Они зажгли верхний, присели к
рабочему столу, рассматривали выделенные на лентах звуковидов синим и
красным карандашом образцы, характерные звуки, стыки согласных,
интонационные линии. Всё это делали они вдвоём, не обращая внимания на
Смолосидова, -- он же, за весь день не уйдя из комнаты ни на минуту, сидел у
магнитной ленты, сторожа её как хмурый чёрный пёс, и смотрел им в затылки, и
этот его неотступный тяжёлый взгляд давил им на череп и на мозг. Смолосидов
лишал их самого маленького, но главного элемента -- непринуждённости: он был
свидетелем их колебаний и он же будет свидетелем их бодрого доклада
начальству...

А они попеременно впадали -- один в сомненья, другой в уверенность, и
наоборот. Ройтмана обуздывала его математичность, но травило вперёд его
служебное положение. Рубина умеряло незаинтересованное желание породить
настоящую новую науку, но рвала вперёд выучка пятилеток и сознание
партийного долга.

И сложилось так, что оба они признали достаточным список пяти
подозреваемых. Они не высказывали избыточных предположений, что надо бы
записать на магнитофон тех четырёх, которые задержаны у метро Сокольники (да
и слишком поздно их задержали), и ещё тех нескольких из МГБ, кого на крайний
случай обещал Бульбанюк. И они психологически отводили предположение, что
звонил, может быть, не сам осведомлённый в деле человек, а кто-нибудь по его
поручению.

Нелегко было охватить и пятерых! Сравнили с преступником пять голосов на
слух. Сравнили с преступником пять звуковидных лент.

-- А посмотрите, как много даёт нам звуковидный анализ! -- с горячностью
показывал Рубин. -- Вы слышите, что в начале преступник говорит не тем
голосом, он пытается его менять. Но что изменилось на звуковиде? Только
сдвинулась интенсивность по частотам -- индивидуальный же речевой лад ничуть
не изменился! Вот наше главное открытие -- речевой лад! Даже если преступник
до конца говорил изменённым голосом -- он бы не скрыл своей характерности!

-- Но мы ещё плохо знаем с вами пределы изменяемости голосов, -- упирался
Ройтман. -- Может быть в микроинтонациях эти пределы широки.

Если на слух легко было усумниться, где схож голос, где разен, то на
звуковидах изменением амплитудно-частотного рисунка разнота выявлялась как
будто отчётливей. (Правда, беда была в грубости их аппарата видимой речи: он
выделял мало частотных каналов, и величину амплитуды передавал
неразборчивыми мазками. Но извинением служило то, что его не предназначали
для такой ответственной работы.)

Из пяти подозреваемых Заварзина и Сяговитого можно было отвести
совершенно уверенно (если вообще будущая наука разрешала делать выводы по
единичному разговору). С колебаниями можно было отвести и Петрова
(разгорячившийся Рубин отводил и Петрова уверенно). Напротив, голоса
Володина и Щевронка подходили к голосу преступника по частоте основного
тона, имели с ним одинаковые фонемы: о, р, л, ш и были сходны по
индивидуальному речевому ладу.

Вот на этих-то сходных голосах и следовало бы теперь развить науку
фоноскопию и отработать её приёмы. Только на тонких этих различиях и мог
выработаться её будущий чуткий аппарат. С торжеством создателей откинулись к
спинкам стульев Рубин и Ройтман. Их мысленный взгляд прозревал ту, подобную
дактилоскопической, организацию, которая когда-нибудь будет принята: единая
общесоюзная фонотека, где записаны звуковиды с голосов всех, однажды
заподозренных. Любой преступный разговор записывается, сличается, и
злоумышленник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки пальцев
на дверце сейфа.

Но в это время адьютант Осколупова через щёлку предупредил о скором
приходе [хозяина].

И оба очнулись. Наука наукой, но пока что надо было выработать общий
вывод и дружно защищать его перед начальником Отдела.

Собственно, Ройтман считал, что достигнутого -- уже много. Зная, что
начальство не любит гипотез, а любит определённость, Ройтман уступил Рубину,
согласился считать голос Петрова вне подозрений, и твердо доложить
генерал-майору, что на подозрении остались только Щевронок и Володин, на
которых в ближайшую пару дней надо провести дополнительное исследование.

Напротив, запутывающим обстоятельством здесь было то, что по присланным
данным, именно из трёх отклонённых двое -- Сяговитый и Петров, ни бум-бум не
знали иностранных языков, Щевронок же знал английский и голландский, Володин
-- французский как родной, английский бегло и итальянский слегка. Мало
вероятно, чтобы в такую важную минуту, когда разговор сводился к нулю из-за
непонимания, у человека не вырвалось бы ни восклицания на знакомом ему
языке.