Чтение 150–й страницы книги ~В круге первом~

военной юбке и гимнастёрке с такими же небесно-голубыми погонами и такими же
белыми сержантскими лычками. Женщина эта, когда они показались из-за
поворота, подглядывала в отверстие одной из дверей. При подходе их она
спокойно опустила висячий щиток, закрывающий отверстие, и посмотрела на
Иннокентия так, будто он уже сотни раз сегодня тут проходил, и ничего
удивительного нет, что идёт ещё раз. Черты её были мрачные. Она вставила
длинный ключ в стальную навесную коробку замка на двери с номером "8", с
грохотом отперла дверь и кивнула ему:

-- Зайдите.

Иннокентий переступил порог и прежде, чем успел обернуться, спросить
объяснения -- дверь позади него затворилась, громкий замок заперся.

Так вот где ему теперь предстояло жить! -- день? или месяц? или годы?
Нельзя было назвать это помещение комнатой, ни даже камерой -- потому что,
как приучила нас литература, в камере должно быть хоть маленькое, да окошко
и пространство для хождения. А здесь не только ходить, не только лечь, но
даже нельзя было сесть свободно. Стояла здесь тумбочка и табуретка, занимая
собой почти всю площадь пола. Севши на табуретку, уже нельзя было вольно
вытянуть ноги.

Больше не было в каморке ничего. До уровня груди шла масляная оливковая
панель, а выше её -- стены и потолок были ярко побелены и ослепительно
освещались из-под потолка большой лампочкой ватт на двести, заключённой в
проволочную сетку.

Иннокентий сел. Двадцать минут назад он ещё обдумывал, как приедет в
Америку, как, очевидно, напомнит о своём звонке в посольство. Двадцать минут
назад вся его прошлая жизнь казалась ему одним стройным целым, каждое
событие её освещалось ровным светом продуманности и спаивалось с другими
событиями белыми вспышками удачи. Но прошли эти двадцать минут -- и здесь, в
тесной маленькой ловушке, вся его прошлая жизнь с той же убедительностью
представилась ему нагромождением ошибок, грудой чёрных обломков.

Из коридора не доносилось звуков, только раза два где-то близко
отпиралась и запиралась дверь. Каждую минуту отклонялся маленький щиток и
через остеклённый глазок за Иннокентием наблюдал одинокий пытливый глаз.
Дверь была пальца четыре в толщину -- и сквозь всю толщу её от глазка
расширялся конус смотрового отверстия. Иннокентий догадался: оно было
сделано так, чтобы нигде в этом застенке арестант не мог бы укрыться от
взора надзирателя.

Стало тесно и жарко. Он снял тёплое зимнее пальто, грустно покосился на
"мясо" от сорванных с мундира погонов. Не найдя на стенах ни гвоздика, ни
малейшего выступа, он положил пальто и шапку на тумбочку.

Странно, но сейчас, когда молния ареста уже ударила в его жизнь,
Иннокентий не испытывал страха. Наоборот, заторможенная мысль его опять
разрабатывалась и соображала сделанные промахи.

Почему он не прочёл ордера до конца? Правильно ли ордер оформлен? Есть ли
печать? Санкция прокурора? Да, с санкции прокурора начиналось. Каким числом
ордер подписан? Какое обвинение предъявлено? Знал ли об этом шеф, когда
вызывал? Конечно, знал. Значит, вызов был обман? Но зачем такой странный
приём, этот спектакль с "шофёром" и "механиком"?

В одном кармане он нащупал что-то твёрдое маленькое. Вынул. Это был
тоненький изящный карандашик, выпавший из петли записной книжки. Иннокентия
очень обрадовал этот карандашик: он мог весьма пригодиться! Халтурщики! И
здесь, на Лубянке, -- халтурщики! -- обыскивать и то не умеют! Придумывая,
куда бы лучше карандашик спрятать, Иннокентий сломал его надвое, просунул
обломки по одному в каждый ботинок и пропустил там под ступни.

Ах, какое упущение! -- не прочесть, в чём его обвиняют! Может, арест
совсем не связан с этим телефонным разговором? Может быть, это ошибка,
совпадение? Как же теперь правильно держаться?

Или там вообще не было, в чём его обвиняют? Пожалуй и не было. Арестовать
-- и всё.

Времени ещё прошло немного -- но уже много раз он слышал равномерное
гудение какой-то машины за стеной, противоположной коридору. Гудение то
возникало, то стихало. Иннокентию вдруг стало не по себе от простой мысли:
какая машина могла быть здесь? Здесь -- тюрьма, не фабрика -- зачем же
машина? Уму сороковых годов, наслышанному о механических способах
уничтожения людей, приходило сразу что-то недоброе. Иннокентию мелькнула
мысль несуразная и вместе какая-то вполне вероятная: что это -- машина для
перемалывания костей уже убитых арестантов. Стало страшно.

Да, -- тем временем глубоко жалила его мысль, -- какая ошибка! -- даже не
прочесть до конца ордер, не начать тут же протестовать, что невиновен. Он
так послушно покорился аресту, что убедились в его виновности! Как он мог не
протестовать! Почему не протестовал? Получилось явно, что он ждал ареста,
был приготовлен к нему!

Он был прострелен этой роковой ошибкой! Первая мысль была -- вскочить,
бить руками, ногами, кричать во всё горло, что невиновен, что пусть откроют,
-- но над этой мыслью тут же выросла другая, более зрелая: что, наверно,
этим их не удивишь, что тут часто так стучат и кричат, что его молчание в
первые минуты всё равно уже всё запутало.

Ах, как он мог даться так просто в руки! -- из своей квартиры, с
московских улиц, высокопоставленный дипломат -- безо всякого сопротивления и
без звука отдался отвести себя и запереть в этом застенке.

Отсюда не вырвешься! О, отсюда не вырвешься!..

А, может быть, шеф его всё-таки ждёт? Хоть под конвоем, но как прорваться
к нему? Как выяснить?

Нет, не ясней, а сложней и запутанней становилось в голове.

Машина за стеной то снова гудела, то замолкала.

Глаза Иннокентия, ослеплённые светом, чрезмерно ярким для высокого, но
узкого помещения в три кубометра, давно уже искали отдыха на единственном
чёрном квадратике, оживлявшем потолок. Квадратик этот, перекрещенный
металлическими прутками, был по всему -- отдушина, хотя и неизвестно, куда
или откуда ведущая.

И вдруг с отчётливостью представилось ему, что эта отдушина -- вовсе не
отдушина, что через неё медленно впускается отравленный газ, может быть
вырабатываемый вот этой самой гудящей машиной, что газ впускают с той самой
минуты, как он заперт здесь, и что ни для чего другого не может быть
предназначена такая глухая каморка, с дверью, плотно-пригнанной к порогу!

Для того и подсматривают за ним в глазок, чтобы следить, в сознании он
ещё или уже отравлен.

Так вот почему путаются мысли: он теряет сознание! Вот почему он уже
давно задыхается! Вот почему так бьёт в голове!

Втекает газ! бесцветный! без запаха!!

Ужас! извечный животный ужас! -- тот самый, что хищников и едомых роднит
в одной толпе, бегущей от лесного пожара -- ужас объял Иннокентия и,
растеряв все расчёты и мысли другие, он стал бить кулаками и ногами в дверь,
зовя живого человека:

-- Откройте! Откройте! Я задыхаюсь! Воздуха!!

Вот зачем ещё глазок был сделан конусом -- никак кулак не доставал
разбить стекло!

Исступлённый немигающий глаз с другой стороны прильнул к стеклу и
злорадно смотрел на гибель Иннокентия.

О, это зрелище! -- вырванный глаз, глаз без лица, глаз, всё выражение
стянувший в себе одном! -- и когда он смотрит на твою смерть!..

Не было выхода!..

Иннокентий упал на табуретку.

Газ душил его...

Вдруг совершенно бесшумно (хотя запиралась с грохотом) дверь
растворилась.

Долголицый надзиратель вступил в неширокий раствор двери и уже здесь, в
каморке, а не из коридора, угрожающе негромко спросил:

-- Вы почему стучите?

У Иннокентия отлегло. Если надзиратель не побоялся сюда войти, значит
отравления ещё нет.

-- Мне дурно! -- уже менее уверенно сказал он. -- Дайте воды!

-- Так вот запомните! -- строго внушил надзиратель. -- Стучать ни в коем
случае нельзя, иначе вас накажут.

-- Но если мне плохо? если надо позвать?

-- И не разговаривать громко! Если вам нужно позвать, -- с тем же
равномерным хмурым бесстрастием разъяснял надзиратель, -- ждите, когда
откроется глазок -- и молча поднимите палец.

Он отступил и запер дверь.

Машина за стеной опять заработала и умолкла.

Дверь отворилась, на этот раз с обычным громыханием. Иннокентий начинал
понимать: они натренированы были открывать дверь и с шумом, и бесшумно, как
им было нужно.

Надзиратель подал Иннокентию кружку с водой.

-- Слушайте, -- принял Иннокентий кружку. -- Мне плохо, мне лечь нужно!

-- В боксе не положено.

-- Где? Где не положено? -- (Ему хотелось поговорить хоть с этим
чурбаном!)

Но надзиратель уже отступил за дверь и притворял её.

-- Слушайте, позовите начальника! За что меня арестовали? -- опомнился
Иннокентий.

Дверь заперлась.

Он сказал -- в [боксе]? "Box" -- значит по-английски ящик. Они цинично
называют такую каморку ящиком? Что ж, это, пожалуй, точно.

Иннокентий отпил немного. Пить сразу перехотелось. Кружечка была граммов
на триста, эмалированная, зелёненькая, со странным рисунком: кошечка в очках
делала вид, что читала книжку, на самом же деле косилась на птичку, дерзко
прыгавшую рядом.

Не могло быть, чтоб этот рисунок нарочно подбирали для Лубянки. Но как он
подходил! Кошка была советская власть, книжка -- сталинская конституция, а