Чтение 163–й страницы книги ~В круге первом~

четырёх языках:

Хлеб

Pain

Brot

Bread

или

Мясо

Viande

Fleisch

Meat

И сейчас, садясь в воронок, Нержин улучил сбиться вбок и оттуда прочесть:

Meat

Потом он в свой черёд втиснулся в узкую первую и ещё более узкую вторую
дверцы, прошёлся по чьим-то ногам, проволочил чемодан и мешок по чьим-то
коленям, и сел.

Внутри этот трёхтонный воронок был не [боксирован], то есть, не разделен
на десять железных ящиков, в каждый из которых втискивалось только по одному
арестанту. Нет, этот воронок был "общего" типа, то есть, предназначен для
перевозки не подследственных, а осуждённых, что резко увеличивало его живую
грузовместимость. В задней своей части -- между двумя железными дверьми с
маленькими решётками-отдушинами, воронок имел тесный тамбур для конвоя, где,
заперев внутренние двери снаружи, а внешние изнутри, и сносясь с шофёром и с
начальником конвоя через особую слуховую трубу, проложенную в корпусе
кузова, -- едва помещалось два конвоира, и то поджав ноги. За счёт заднего
тамбура был выделен лишь один маленький запасной бокс для возможного
бунтаря. Всё остальное пространство кузова, заключённое в металлическую
низкую коробку, было -- одна общая мышеловка, куда по норме как раз и
полагалось втискивать двадцать человек. (Если защёлкивать железную дверцу,
упираясь в неё четырьмя сапогами, -- удавалось впихивать и больше.)

Вдоль трёх стен этой братской мышеловки тянулась скамья, оставляя мало
места посередине. Кому удавалось -- садились, но они не были самыми
счастливыми: когда воронок забили, им на заклиненные колени, на подвёрнутые
затекающие ноги достались чужие вещи и люди, и в месиве этом не имело смысла
обижаться, извиняться -- а подвинуться или изменить положение нельзя было
ещё час. Надзиратели поднапёрли на дверь и, втолкнув последнего, щёлкнули
замком.

Но внешней двери тамбура не захлопывали. Вот ещё кто-то ступил на заднюю
ступеньку, новая тень заслонила из тамбура отдушину-решётку.

-- Братцы! -- прозвучал Руськин голос. -- Еду в Бутырки на следствие! Кто
тут? Кого увозят?

Раздался сразу взрыв голосов -- закричали все двадцать зэков, отвечая, и
оба надзирателя, чтоб Руська замолчал, и с порога штаба Климентьев, чтоб
надзиратели не зевали и не давали заключённым переговариваться.

-- Тише, вы, ...! -- послал кто-то в воронке матом. Стало тихо и слышно,
как в тамбуре надзиратели возились, убирая свои ноги, чтобы скорей запихнуть
Руську в бокс.

-- Кто тебя продал, Руська? -- крикнул Нержин.

-- Сиромаха!

-- Га-а-ад! -- сразу загудели голоса.

-- А сколько вас? -- крикнул Руська.

-- Двадцать.

-- Кто да кто?..

Но его уже затолкали в бокс и заперли.

-- Не робей, Руська! -- кричали ему. -- Встретимся в лагере!

Ещё падало внутрь воронка несколько света, пока открыта была внешняя
дверь -- но вот захлопнулась и она, головы конвоиров преградили последний
неверный поток света через решётки двух дверей, затарахтел мотор, машина
дрогнула, тронулась -- и теперь, при раскачке, только мерцающие отсветы
иногда перебегали по лицам зэков.

Этот короткий перекрик из камеры в камеру, эта жаркая искра,
проскакивающая порой между камнями и железами, всегда чрезвычайно будоражит
арестантов.

-- А что должна делать элита в лагере? -- протрубил Нержин прямо в ухо
Герасимовичу, только он и мог расслышать.

-- То же самое, но с двойным усилием! -- протрубил Герасимович ответно.

Немного проехали -- и воронок остановился. Ясно, что это была вахта.

-- Руська! -- крикнул один зэк. -- А бьют?

Не сразу и глухо донеслось в ответ:

-- Бьют...

-- Да драть их в лоб, Шишкина-Мышкина! -- закричал Нержин. -- Не
сдавайся, Руська!

И снова закричало несколько голосов -- и всё смешалось.

Опять тронулись, проезжая вахту, потом всех резко качнуло вправо -- это
означало поворот налево, на шоссе.

При повороте очень тесно сплотило плечи Герасимовича и Нержина. Они
посмотрели друг на друга, пытаясь различить в полутьме. Их сплачивало уже
нечто большее, чем теснота воронка.

Илья Хоробров, чуть приокивая, говорил в темноте и скученности:

-- Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь -- на шарашке?
По коридору идёшь -- на Сиромаху наступишь. Каждый пятый -- стукач, не
успеешь в уборной звук издать -- сейчас куму известно. Воскресений уже два
года нет, сволочи. Двенадцать часов рабочий день! За двадцать грамм маслица
все мозги отдай. Переписку с домом запретили, драть их вперегрёб. И --
работай? Да это ад какой-то!

Хоробров смолк, переполненный негодованием. В наступившей тишине, при
моторе, ровно работающем по асфальту, раздался ответ Нержина:

-- Нет, Илья Терентьич, это не ад. Это -- не ад! В ад мы едем. В ад мы
возвращаемся. А шарашка -- высший, лучший, первый круг ада. Это -- почти
рай.

Он не стал далее говорить, почувствовав, что -- не нужно. Все ведь знали,
что ожидало их несравненно худшее, чем шарашка. Все знали, что из лагеря
шарашка припомнится золотым сном. Но сейчас для бодрости и сознания правоты
надо было ругать шарашку, чтоб ни у кого не оставалось сожаления, чтоб никто
не упрекал себя в опрометчивом шаге.

Герасимович нашёл аргумент, не досказанный Хоробровом:

-- Когда начнётся война, шарашечных зэков, слишком много знающих,
перетравят через хлеб, как делали гитлеровцы.

-- Я ж и говорю, -- откликнулся Хоробров, -- лучше хлеб с водой, чем
пирог с бедой!

Прислушиваясь к ходу машины, зэки смолкли. Да, их ожидала тайга и тундра,
полюс холода Ой-Мя-кон и медные копи Джезказгана. Их ожидала опять кирка и
тачка, голодная пайка сырого хлеба, больница, смерть.

Их ожидало только худшее.

Но в душах их был мир с самими собой. Ими владело бесстрашие людей,
утерявших всё до конца, -- бесстрашие, достающееся трудно, но прочно.

Швыряясь внутри сгруженными стиснутыми телами, весёлая оранжево-голубая
машина шла уже городскими улицами, миновала один из вокзалов и остановилась
на перекрёстке. На этом скрещении был задержан светофором тёмно-бордовый
автомобиль корреспондента газеты "Либерасьон", ехавшего на стадион "Динамо"
на хоккейный матч. Корреспондент прочёл на машине-фургоне:

Мясо

Его память отметила сегодня в разных частях Москвы уже не одну такую
машину. Он достал блокнот и записал тёмно-бордовой ручкой:

"На улицах Москвы то и дело встречаются автофургоны с продуктами, очень
опрятные, санитарно-безупречные. Нельзя не признать снабжение столицы
превосходным."

Роман начат в ссылке, в Кок-Тереке (Южный Казахстан), в 1955. 1-я
редакция (96 глав) закончена в деревне Мильцево (Владимирская область) в
1957, 2-я и 3-я -- в Рязани в 1958 (все уничтожены позже из конспиративных
соображений). В 1962 сделана 4-я редакция, которую автор считал
окончательной. Однако в 1963, после напечатания "Одного дня Ивана
Денисовича" в "Новом мире", появилась мысль о возможной частичной
публикации, были выбраны отдельные главы и предложены А.Т. Твардовскому.
Дальше эта мысль привела к полному разъёму романа на главы, исключению вовсе
невозможных, политическому смягчению остальных и таким образом составлению
нового варианта романа (5-я редакция, 87 глав), где сменена была главная
сюжетная линия: вместо "атомного", как было на самом деле, поставлен
широкоизвестный советский сюжет тех лет -- "измена" врача, передавшего
лекарство на Запад. В этом виде обсуждался и принят "Новым миром" в июне
1964, но попытка публикации не удалась. Летом 1964 предпринята
противоположная попытка (6-я редакция) -- углубить и заострить в деталях
вариант 87 глав. Осенью фотоплёнка с этим вариантом отправлена на Запад. В
сентябре 1965 экземпляры "публичного" варианта (5-я редакция) захвачены КГБ,
чем окончательно заблокирована публикация романа в СССР. В 1967 этот вариант
широко распространился в Самиздате. В 1968 роман (в 6-й редакции)
опубликован по-русски в американском издательстве Harper and Row. (С этой
редакции сделаны и все иностранные переводы.)

Летом 1968 сделана ещё одна (7-я) редакция -- полный и окончательный
текст романа (96 глав). Этот текст никогда в Самиздате не ходил и не
издавался отдельной книгой. В Собрании Сочинений печатается впервые.

И сама "шарашка Марфино" и почти все обитатели её списаны с натуры.