Чтение 22–й страницы книги ~В круге первом~

Он проявил столько интереса к обстановке кабинета, как если бы здесь
бывал по сту раз на дню, прошёл; не задерживаясь, и сел, не поздоровавшись.
Сел он в одно из удобных кресел неподалеку от стола министра и обстоятельно
высморкался в не очень белый, им самим стиранный в последнюю баню платок.

Абакумов, несколько сбитый с толку Прянчиковым, но не принявший всерьёз
легкомысленного юнца, был доволен теперь, что Бобынин выглядел внушительно.
И он не крикнул ему: "встать!", а, полагая, что тот не разбирается в погонах
и не догадался по анфиладе преддверий, куда попал, спросил почти миролюбиво:

-- А почему вы без разрешения садитесь?

Бобынин, едва скосясь на министра, ещё кончая прочищать нос при помощи
платка, ответил запросто:

-- А, видите, есть такая китайская поговорка: стоять -- лучше, чем
ходить, сидеть -- лучше, чем стоять, а ещё лучше -- лежать.

-- Но вы представляете -- [кем я] могу быть?

Удобно облокотясь в избранном кресле, Бобынин теперь осмотрел Абакумова и
высказал ленивое предположение:

-- Ну -- кем? Ну, кто-нибудь вроде маршала Геринга?

-- Вроде [кого]???..

-- Маршала Геринга. Он однажды посетил авиазавод близ Галле, где мне
пришлось в конструкторском бюро работать. Так тамошние генералы на цыпочках
ходили, а я даже к нему не повернулся. Он посмотрел-посмотрел и в другую
комнату пошёл.

По лицу Абакумова прошло движение, отдалённо похожее на улыбку, но тотчас
же глаза его нахмурились на неслыханно-дерзкого арестанта. Он мигнул от
напряжения и спросил:

-- Так вы что? Не видите между нами разницы?

-- Между [вами]? Или между [нами]? -- голос Бобынина гудел как
растревоженный чугун. -- Между [нами] отлично вижу: я вам нужен, а вы мне --
нет!

У Абакумова тоже был голосок с громовыми раскатами, и он умел им
припугнуть. Но сейчас чувствовал, что кричать было бы беспомощно, несолидно.
Он понял, что арестант этот -- трудный.

И только предупредил:

-- Слушайте, заключённый. Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь...

-- А если бы вы со мной грубо -- я б с вами и разговаривать не стал,
гражданин министр. Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком
много в жизни есть, им слишком жалко этого всего.

-- Сколько нужно -- и вас заставим.

-- Ошибаетесь, гражданин министр! -- И сильные глаза Бобынина сверкнули
открытой ненавистью. -- У меня ничего нет, вы понимаете -- нет ничего! Жену
мою и ребёнка вы уже не достанете -- их взяла бомба. Родители мои -- уже
умерли. Имущества у меня всего на земле -- носовой платок, а комбинезон и
вот бельё под ним без пуговиц (он обнажил грудь и показал) -- казённое.
Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть её не в ваших силах, ибо её нет у
вас самих. Лет мне отроду сорок два, сроку вы мне отсыпали двадцать пять, на
каторге я уже был, в номерах ходил, и в наручниках, и с собаками, и в
бригаде усиленного режима -- чем ещё можете вы мне угрозить? чего ещё
лишить? Инженерной работы? Вы от этого потеряете больше. Я закурю.

Абакумов раскрыл коробку "Тройки" кремлёвского выпуска и пододвинул
Бобынину:

-- Вот, возьмите этих.

-- Спасибо. Не меняю марки. Кашель. -- И достал "беломорину" из
самодельного портсигара. -- Вообще, поймите и передайте там, кому надо выше,
что вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей не всё. Но
человек, у которого вы отобрали всё -- уже не подвластен вам, он снова
свободен.

Бобынин смолк и углубился в курение. Ему нравилось дразнить министра и
нравилось полулежать в таком удобном кресле. Он только жалел, что ради
эффекта отказался от роскошных папирос.

Министр сверился с бумажкой.

-- Инженер Бобынин! Вы -- ведущий инженер установки "клиппированная
речь"?

-- Да.

-- Я вас прошу сказать совершенно точно: когда она будет готова к
эксплуатации?

Бобынин вскинул густые тёмные брови:

-- Что за новости? Не нашлось никого старше меня, чтобы вам на это
ответить?

-- Я хочу знать именно от вас, К февралю она будет готова?

-- К февралю? Вы что -- смеётесь? Если для отчёта, на скорую руку да на
долгую муку -- ну, что-нибудь... через полгодика. А абсолютная шифрация?
Понятия не имею. Может быть -- год.

Абакумов был оглушён. Он вспомнил злобно-нетерпящее подёргивание усов
Хозяина -- и ему жутко стало тех обещаний, которые, повторяя Селивановского,
он дал. Всё опустилось в нём, как у человека, пришедшего лечить насморк и
открывшего у себя рак носоглотки.

Обеими руками министр подпёр голову и сдавленно сказал:

-- Бобынин! Я прошу вас -- взвесьте ваши слова. Если можно быстрей,
скажите: что нужно сделать?

-- Быстрей? Не выйдет.

-- Но причины? Но какие причины? Кто виноват? Скажите, не бойтесь!
Назовите виновников, какие бы погоны они ни носили! Я сорву с них погоны!

Бобынин откинул голову и глядел в потолок, где резвились нимфы страхового
общества "Россия".

-- Ведь это получается два с половиной-три года! -- возмущался министр.
-- А вам срок был дан -- год! И Бобынина взорвало:

-- Что значит -- дан срок? Как вы представляете себе науку: Сивка-Бурка,
вещая каурка? Воздвигни мне к утру дворец -- и к утру дворец? А если
проблема неверно поставлена? А если обнаруживаются новые явления? Дан срок!
А вы не думаете, что кроме приказа ещё должны быть спокойные сытые свободные
люди? Да без этой атмосферы подозрения. Вон мы маленький токарный станочек с
одного места на другое перетаскивали -- и не то у нас, не то после нас
станина хрупнула. Чёрт её знает, почему она хрупнула! Но её заварить -- час
работы сварщику. Да и станок -- говно, ему полтораста лет, без мотора, шкив
под открытый ременной привод! -- так из-за этой трещины оперуполномоченный
майор Шикин две недели всех тягает, допрашивает, ищет, кому второй срок за
вредительство намотать. Это на работе -- [опер], дармоед, да в тюрьме ещё
один [опер], дармоед, только нервы дёргает, протоколы, закорючки -- да на
чёрта вам это [оперное]творчество?! Вот все говорят -- секретную телефонию
для Сталина делаем. Лично Сталин наседает -- и даже на таком участке вы не
можете обеспечить технического снабжения: то конденсаторов нужных нет, то
радиолампы не того сорта, то электронных осциллографов не хватает. Нищета!
Позор! "Кто виноват"! А о людях вы подумали? Работают вам все по двенадцать,
иные по шестнадцать часов в день, а вы мясом только ведущих инженеров
кормите, а остальных -- костями?.. Свиданий с родственниками почему
Пятьдесят Восьмой не даёте? Положено раз в месяц, а вы даёте раз в год. От
этого что -- настроение подымается? Может, воронков не хватает, в чём
арестантов возить? Или надзирателям -- зарплаты за выходные дни? Ре-жим!!
Режим вам голову мутит, с ума скоро сойдёте от режима. По воскресеньям
раньше можно было весь день гулять, теперь запретили. Это зачем? Чтобы
больше работали? На говне сметану собираете? От того, что без воздуха
задыхаются -- скорее не будет. Да чего говорить! Вот меня зачем ночью
вызвали? Дня не хватает? А ведь мне работать завтра. Мне спать нужно.

Бобынин выпрямился, гневный, большой.

Абакумов тяжело сопел, придавленный к кромке стола.

Было двадцать пять минут второго ночи. Через час, в половине третьего,
Абакумов должен был предстать с докладом у Сталина, на кунцевской даче.

Если этот инженер прав -- как теперь изворачиваться?

Сталин -- не прощает...

Но тут, отпуская Бобынина, он вспомнил эту тройку лгунов из отдела
специальной техники. И тёмное бешенство обожгло ему глаза.

PI он позвонил за ними.

Комната была невелика, невысока. В ней было две двери, а окно, если и
было, то намертво зашторено сейчас, слито со стеною. Однако воздух стоял
свежий, приятный (особое лицо отвечало за впуск и выпуск воздуха и
химическую безвредность его).

Много места занимала низкая оттоманка с цветастыми подушками. Над ней со
стены горели сдвоенные лампы, прикрытые абажуриками.

На оттоманке лежал человек, чьё изображение столько раз было изваяно,
писано маслом, акварелью, гуашью, сепией, рисовано углем, мелом, толчёным
кирпичом, сложено из придорожной гальки, из морских ракушек, поливанной
плитки, из зёрен пшеницы и соевых бобов, вырезано по кости, выращено из
травы, выткано на коврах, составлено из самолётов, заснято на киноплёнку --
как ничьё никогда за три миллиарда лет существования земной коры.

А он просто лежал, немного подобрав ноги в мягких кавказских сапогах,
похожих на плотные чулки. На нём был френч с четырьмя большими карманами,
нагрудными и боковыми -- старый, обжитый, из тех серых, защитных, чёрных и
белых френчей, какие (немного повторяя Наполеона) он усвоил носить с
гражданской войны и сменил на маршальский мундир только после Сталинграда.

Имя этого человека склоняли газеты земного шара, бормотали тысячи
дикторов на сотнях языков, выкрикивали докладчики в началах и окончаниях
речей, выпевали тонкие пионерские голоса, провозглашали во здравие архиереи.
Имя этого человека запекалось на обмирающих губах военнопленных, на опухших
дёснах арестантов. По этому имени во множестве были переназваны города и
площади, улицы и проспекты, дворцы, университеты, школы, санатории, горные
хребты, морские каналы, заводы, шахты, совхозы, колхозы, линкоры, ледоколы,
рыболовные баркасы, сапожные артели, детские ясли -- и группа московских
журналистов предлагала также переименовать Волгу и Луну.

А он был просто маленький желтоглазый старик с рыжеватыми (их изображали