Чтение 31–й страницы книги ~В круге первом~

войне. Все базарные бабы в его собственной стране пророчили войну со дня на
день. Один Сталин оставался невозмутим. Он слал в Германию эшелоны сырья, не
укреплял границ, боялся обидеть коллегу.

Он верил Гитлеру!..

Едва-едва не обошлась ему эта вера ценою в голову.

Тем более теперь он окончательно не верил никому!

На это давление недоверия Абакумов мог бы ответить горькими словами, да
не смел их сказать. Не надо было играть в деревянные лошадки -- призывать
этого олуха Попивода и обсуждать с ним фельетоны против Тито. И тех славных
ребят, которых Абакумов намечал послать колоть медведя, знавших язык,
обычаи, даже Тито в лицо, -- не надо было отвергать по анкетам (раз жил за
границей -- [не наш] человек), а поручить им, поверить. Теперь-то, конечно,
чёрт его знает, что из этого покушения выйдет. Абакумова самого сердила
такая неповоротливость.

Но он знал своего Хозяина! Надо было служить ему на какую-то долю сил --
больше половины, но никогда на полную. Сталин не терпел открытого
невыполнения. Однако, чересчур удачное выполнение он ненавидел: он
усматривал в этом подкоп под свою единственность. Никто, кроме него, не
должен был ничего знать, уметь и делать безупречно!

И Абакумов, -- как и все сорок пять министров! -- по виду натужась в
министерской упряжке, тянул вполплеча.

Как царь Мидас своим прикосновением обращал всё в золото, так Сталин
своим прикосновением обращал всё в посредственность.

Но сегодня-таки лицо Сталина по мере абакумовского доклада светлело. И до
подробности рассказав о предполагаемом взрыве, министр далее докладывал об
арестах в Духовной Академии, потом особенно подробно -- об Академии Фрунзе,
потом о разведке в портах Южной Кореи, потом...

По прямому долгу и по здравому смыслу он должен был сейчас доложить о
сегодняшнем телефонном звонке в американское посольство. Но мог и не
говорить: он [мог] бы думать, что об этом уже доложил Берия или Вышинский, а
ещё верней -- ему самому могли в эту ночь не доложить. Именно из-за того,
что, никому не доверяя, Сталин развёл параллелизм, каждый запряженный мог
тянуть вполплеча. Выгодней было пока не выскакивать с обещанием найти
преступника посредством спецтехники. Всякого же упоминания о [телефоне] он
вдвойне сегодня боялся, чтобы Хозяин не вспомнил секретную телефонию. И
Абакумов старался даже не смотреть на настольный телефон, чтобы глазами не
навести на него Вождя.

А Сталин вспоминал! Он как раз что-то вспоминал!

-- и как бы не секретную телефонию! Он собрал в тяжёлые складки лоб, и
напряглись хрящи его большого носа, упорный взгляд уставил он на Абакумова
(министр придал лицу как можно больше открытой честной прямоты)

-- но не вспоминалось! Едва державшаяся мысль сорвалась в провал памяти.
Беспомощно распустились складки серого лба.

Сталин вздохнул, набил трубку и закурил.

-- Да! -- вспомнил он в первом дымке, но мимоходом, не то главное, что
вспоминал. -- Гомулка -- арестован?

Гомулка в Польше не так давно был снят со всех постов и, не задерживаясь,
катился в пропасть.

-- Арестован! -- подтвердил облегчённый Абакумов, чуть приподнимаясь со
стула. (Да Сталину уже и докладывали об этом.)

Кнопкой в столе Сталин переключил верхний свет на большой -- несколько
ламп на стенах. Поднялся и, дымя трубкой, начал ходить. Абакумов понял, что
доклад его окончен и сейчас будут диктоваться инструкции. Он раскрыл на
коленях большой блокнот, достал авторучку, приготовился писать. (Хозяин
любил, чтобы слова его тут же записывали.)

Но Сталин ходил к радиоле и назад, дымил трубкой и не говорил ни слова,
как бы совсем забыв про Абакумова. Серое рябоватое лицо его насупилось в
мучительном усилии припоминания. Когда он в профиль проходил мимо Абакумова,
министр видел, что уже пригорбливаются плечи, сутулится спина Вождя, отчего
он кажется ещё меньше ростом, совсем маленьким. И Абакумов загадал про себя
(обычно он запрещал себе здесь такие мысли, чтоб как-нибудь их не учуял
Верховный) -- загадал, что не проживёт Батька ещё десяти лет, помрёт. Может
не рассудительно, а хотелось, чтоб это случилось побыстрей: казалось, что
всем им, приближённым, откроется тогда лёгкая вольная жизнь.

А Сталин был подавлен новым провалом в памяти -- голова отказывалась ему
служить! Идя сюда из спальни, он специально думал, о чём надо спросить
Абакумова -- и вот забыл. В бессилии он не знал, какую кожу наморщить, чтобы
вспомнить.

И вдруг запрокинул голову, посмотрел на верх противоположной стены и
вспомнил!! -- но не то, что надо было, -- а то, чего две ночи назад не мог
вспомнить в музее революции, что ему так показалось там неприятно.

... Это было в тридцать седьмом году. К двадцатилетию революции, когда
так много изменилось в трактовке, он решил сам просмотреть экспозицию музея,
не напутали ли там чего. И в одном зале -- в том самом, где стоял сегодня
огромный телевизор, он с порога внезапно прозревшими глазами увидел на верху
противоположной стены большие портреты Желябова и Перовской. Их лица были
открыты, бесстрашны, их взгляды неукротимы и каждого входящего звали: "Убей
тирана!"

Как двумя стрелами, поражённый в горло двумя взглядами народовольцев,
Сталин тогда откинулся, захрипел, закашлялся и в кашле пальцем тряс,
показывая на портреты.

Их сняли тотчас.

И из музея в Ленинграде тоже убрали первую реликвию революции -- обломки
кареты Александра Второго.

С того самого дня Сталин и приказал строить себе в разных местах убежища
и квартиры, иногда целые горы прорывать ходами, как на Холодной речке. И,
теряя вкус жить в окружении густого города, дошёл до этой загородной дачи,
до этого низенького ночного кабинета близ дежурной комнаты лейб-охраны.

Чем больше других людей успевал он лишить жизни, тем настойчивей угнетал
его постоянный ужас за свою. И его мозг изобретал много ценных
усовершенствований в системе охраны, вроде того, что состав караула
объявлялся лишь за час до вступления и каждый наряд состоял из бойцов
разных, удалённых друг от друга казарм: сойдясь в карауле, они встречались
впервые, на одни сутки, и не могли сговориться. И дачу себе построил
мышеловкой-лабиринтом из трёх заборов, где ворота не приходились друг против
друга. И завёл несколько спален, и где стелить сегодня, назначал перед самым
тем, как ложиться.

И все эти предосторожности не были трусостью, а лишь -- благоразумием.
Потому что бесценна его личность для человеческой истории. Однако, другие
могли этого не понять. И чтобы изо всех не выделяться одному, он и всем
малым вождям в столице и в областях предписал подобные меры: запретил ходить
без охраны в уборную, распорядился ездить гуськом в трёх неразличимых
автомобилях.

... Так и сейчас, под влиянием острого воспоминания о портретах
народовольцев, он остановился посреди комнаты, обернулся к Абакумову и
сказал, слегка потрясая в воздухе трубкой:

-- А шьто ты при'д-принимайшь па' линии безопасности па'р-тийных кадров?

И сразу зловеще, сразу враждебно смотрел, скривя шею набок.

С раскрытым чистым блокнотом Абакумов приподнялся со стула навстречу
Вождю (но не встал, зная, что Сталин любит неподвижность собеседников) -- и
с краткостью (длинные объяснения Хозяин считал неискренними), и с
готовностью, со всей готовностью стал говорить о том, о чём сейчас не
собирался (эта постоянная готовность была здесь главным качеством, всякое
замешательство Сталин бы истолковал как подтверждение злого умысла).

-- Товарищ Сталин! -- дрогнул от обиды голос Абакумова. Он от души бы
сердечно выговорил "Иосиф Виссарионович", но так не полагалось обращаться,
это претендовало бы на приближение к Вождю, как бы почти один разряд с ним.
-- Для чего и существуем мы, Органы, всё наше министерство, чтобы вы,
товарищ Сталин, могли спокойно трудиться, думать, вести страну!..

(Сталин говорил "безопасность партийных кадров", но ответа ждал только о
себе, Абакумов знал!)

-- Да дня не проходит, чтоб я не проверял, чтоб я не арестовывал, чтоб я
не вникал в дела!..

Всё так же в позе ворона со свёрнутой шеей Сталин смотрел внимательно.

-- Слюшай, -- спросил он в раздумьи, -- а шьто? [Дэла] по террору --
идут? Нэ прекращаются?

Абакумов горько вздохнул.

-- Я бы рад был вам сказать, товарищ Сталин, что [дел] по террору нет. Но
они есть. Мы обезвреживаем их даже... ну, в самых неожиданных местах.

Сталин прикрыл один глаз, а в другом видно было удовлетворение.

-- Это -- харашё! -- кивнул он. -- Значит -- работаете.

-- Причём, товарищ Сталин! -- Абакумову всё-таки невыносимо было сидеть
перед стоящим Вождём, и он привстал, не распрямляя колен полностью (а уж на
высоких каблуках он никогда сюда не являлся). -- Всем этим делам мы не даём
созреть до прямой подготовки. Мы их прихватываем на замысле! на намерении!
через девятнадцатый пункт!

-- Харашё, харашё, -- Сталин успокоительным жестом усадил Абакумова (ещё
б такая туша возвышалась над ним). -- Значит, ты считайшь -- нэ-довольные
ещё есть в народе?

Абакумов опять вздохнул.

-- Да, товарищ Сталин. Ещё некоторый процент... (Хорош бы он был, сказав,
что -- нет! Зачем тогда его и фирма?..)

-- Верно ты говоришь, -- задушевно сказал Сталин. В голосе его был
перевес хрипов и шорохов над звонкими звуками. -- Значит, ты -- мо'жишь
работать в госбезопасности. А вот мне говорят -- нэт больше нэдовольных,
все, кто голосуют на выборах [за] -всэ довольны. А? -- Сталин усмехнулся. --
Политическая слепота! Враг притаился, голосует за, а он -- нэ' доволен!
Процентов пять, а? Или, может -- восемь?..

(Вот эту проницательность, эту самокритичность, эту неподдаваемость свою
на фимиам Сталин особенно в себе ценил!)