Чтение 32–й страницы книги ~В круге первом~

-- Да, товарищ Сталин, -- убеждённо подтвердил Абакумов. -- Именно так,
процентов пять. Или семь.

Сталин продолжил свой путь по кабинету, обошёл вокруг письменного стола.

-- Это уж мой недостаток, товарищ Сталин, -- расхрабрился Абакумов, уши
которого охладились вполне.

-- Не могу я самоуспокаиваться.

Сталин слегка постучал трубкой по пепельнице:

-- А -- настроение молодёжи?

Вопрос за вопросом шли как ножи, и порезаться достаточно было на одном.
Скажи "хорошее" -- политическая слепота. Скажи "плохое" -- не веришь в наше
будущее.

Абакумов развёл пальцами, а от слов пока удержался.

Сталин, не ожидая ответа, внушительно сказал, пристукивая трубкой:

-- Нада бо'льши заботиться а' молодёжи. К порокам среди молодёжи надо
быть а-собенно нетерпимым!

Абакумов спохватился и начал писать.

Мысль увлекла Сталина, глаза его разгорелись тигриным блеском. Он набил
трубку заново, зажёг и снова зашагал по комнате бодрей гораздо:

-- Нада у'силить наблюдение за' настроениями студентов! На'да
вы'корчёвывать нэ' по адиночке -- а целыми группами! И надо переходить на'
полную меру, которую даёт вам закон -- двадцать пять лет, а не десять!
Десять -- это шькола, а не тюрьма! Это шькольникам можнё по десять. А у кого
усы пробиваются -- двадцать пять! Ма'ладые! Даживут!

Абакумов строчил. Первые шестерёнки долгой цепи завертелись.

-- И надо прекратить санаторные условия в политических тюрьмах! Я слышал
от Берии: в политических тюрьмах до'-сих-пор-есть пра'дуктовые передачи?

-- Уберём! Запретим! -- с болью в голосе вскликнул Абакумов, продолжая
писать. -- Это была наша ошибка, товарищ Сталин, простите!!

(Уж, действительно, это был промах! Это он мог догадаться и сам!)

Сталин расставил ноги против Абакумова:

-- Да ско'лько жи раз вам объяснять?! На'да жи вам понять наконец...

Он говорил без злобы. В его помягчевших глазах выражалось доверие к
Абакумову, что тот усвоит, поймёт. Абакумов не помнил, когда ещё Сталин
говорил с ним так просто и доброжелательно. Ощущение боязни совсем покинуло
его, мозг заработал как у обычного человека в обычных условиях. И служебное
обстоятельство, давно уже мешавшее ему, как кость в горле, нашло теперь
выход. С оживившимся лицом Абакумов сказал:

-- Мы понимаем, товарищ Сталин! мы (он говорил за всё министерство)
понимаем: классовая борьба будет обостряться! Так тем более тогда, товарищ
Сталин, войдите в положение -- как нас связывает в работе эта отмена
смертной казни! Ведь как мы колотимся уже два с половиной года: проводить
расстреливаемых по бумагам нельзя. Значит, приговоры надо писать в двух
редакциях. Потом -- зарплату [исполнителям] по бухгалтерии тоже прямо
проводить нельзя, путается учёт. Потом -- и в лагерях припугнуть нечем. Как
нам смертная казнь нужна! Товарищ Сталин, [верните нам смертную казнь]!! --
от души, ласково просил Абакумов, приложив пятерню к груди и с надеждой
глядя на темноликого Вождя.

И Сталин -- чуть-чуть как бы улыбнулся. Его жёсткие усы дрогнули, но
мягко.

-- Знаю, -- тихо, понимающе сказал он. -- Думал. Удивительный! Он обо
всём знал! Он обо всём думал! -- ещё прежде, чем его просили. Как парящее
божество, он предвосхищал людские мысли.

-- На'-днях верну вам смэртную казнь, -- задумчиво говорил он, глядя
глубоко вперёд, как бы в годы и в годы. -- Э'т-та будыт харёшая
воспитательная мера.

Ещё бы он не думал об этой мере! Он больше их всех третий год страдал,
что поддался порыву прихвастнуть перед Западом, изменил сам себе -- поверил,
что люди не до конца испорчены.

А в том и была всю жизнь отличительная черта его как государственного
деятеля: ни разжалование, ни всеобщая травля, ни дом умалишённых, ни
пожизненная тюрьма, ни ссылка не казались ему достаточной мерой для
человека, признанного опасным. Только смерть была расчётом надёжным, сполна.
Только смерть нарушителя подтверждает, что ты обладаешь реальной полной
властью.

И если кончик уса его вздрагивал от негодования, то приговор всегда был
один: смерть.

Меньшей кары просто не было в его шкале.

Из далёкой светлой дали, куда он только что смотрел, Сталин перевёл глаза
на Абакумова. С нижним прищуром век спросил:

-- А ты -- нэ боишься, что мы тебя жи первого и расстреляем?

Это "расстреляем" он почти не договорил, он сказал его на спаде голоса,
уже шорохом, как мягкое окончание, как нечто само собой угадываемое.

Но в Абакумове оно оборвалось морозом. Самый Родной и Любимый стоял над
ним лишь немного дальше, чем мог бы Абакумов достать протянутым кулаком, и
следил за каждой чёрточкой министра, как он поймёт эту шутку.

Не смея встать и не смея сидеть, Абакумов чуть приподнялся на напряжённых
ногах, и от напряжения они задрожали в коленях:

-- Товарищ Сталин!.. Так если я заслуживаю... Если нужно...

Сталин смотрел мудро, проницательно. Он тихо сверялся сейчас со своей
обязательной второй мыслью о приближённом. Увы, он знал эту человеческую
неизбежность: от самых усердных помощников со временем обязательно
приходится отказаться, отчураться, они себя компрометируют.

-- Правильно! -- с улыбкой расположения, как бы хваля за
сообразительность, сказал Сталин. -- Когда заслужишь -- тогда расстреляем.

Он провёл в воздухе рукой, показывая Абакумову сесть, сесть. Абакумов
опять уселся.

Сталин задумался и заговорил так тепло, как министру госбезопасности ещё
не приходилось слышать:

-- Скоро будыт мно'го-вам-работы, Абакумов. Будым йищё один раз такое
мероприятие проводить, как в тридцать седьмом. Весь мир -- против нас. Война
давно неизбежна. С сорок четвёртого года неизбежна. А перед ба'ль-шой войной
ба'ль-шая нужна и чистка.

-- Но товарищ Сталин! -- осмелился возразить Абакумов. -- Разве мы сейчас
не сажаем?

-- Э'т-та разве сажаем!.. -- отмахнулся Сталин с добродушной усмешкой. --
Во'т начнём сажать -- увидишь!.. А во время войны пойдём вперёд -- там
Йи-вропу начнём сажать! Крепи Органы. Крепи Органы! Шьта'ты, зарплата -- я
тыбе ны'когда нэ откажу.

И отпустил мирно:

-- Ну, иды'-пока.

Абакумов не чувствовал -- шёл он или летел через приёмную к Поскрёбышеву
за портфелем. Не только можно было жить теперь целый месяц -- но не
начиналась ли новая эпоха его отношений с Хозяином?

Ещё, правда, было угрожено, что его же и расстреляют. Но ведь то была
шутка.

А Властитель, возбуждённый большими мыслями, крупно ходил по ночному
кабинету. Какая-то внутренняя музыка нарастала в нём, какой-то огромнейший
духовой оркестр давал ему музыку к маршу.

Недовольные? Пусть недовольные. Они всегда были и будут.

Но, пропустив через себя незамысловатую мировую историю, Сталин знал, что
со временем люди всё дурное простят, и даже забудут, и даже припомнят как
хорошее. Целые народы подобны королеве Анне, вдове из шекспировского
"Ричарда III", -- их гнев недолговечен, воля не стойка, память слаба -- и
они всегда будут рады отдаться победителю.

Толпа -- это как бы материя истории. (Записать!) Сколько её в одном месте
убудет, столько в другом прибудет. Так что беречь её нечего.

Для того и нужно ему жить до девяноста лет, что не кончена борьба, не
достроено здание, неверное время -- и некому его заменить.

Провести и выиграть последнюю мировую войну. Как сусликов выморить
западных социал-демократов и всех недобитых во всём мире. Потом, конечно,
поднять производительность труда. Решить там эти разные экономические
проблемы. Одним словом, как говорится, построить коммунизм.

Тут, кстати, укрепились совершенно неправильные представления, Сталин
последнее время обдумал и разобрался. Близорукие наивные люди представляют
себе коммунизм как царство сытости и свободы от необходимости. Но это было
бы невозможное общество, все на голову сядут, такой коммунизм хуже
буржуазной анархии! Первой и главной чертой истинного коммунизма должна быть
дисциплина, строгое подчинение руководителям и выполнение всех указаний. (И
особенно строго должна быть подчинена интеллигенция.) Вторая черта: сытость
должна быть очень умеренная, даже недостаточная, потому что совершенно сытые
люди впадают в идеологический разброд, как мы видим на Западе. Если человек
не будет заботиться о еде, он освободится от материальной силы истории,
бытие перестанет определять сознание., и всё пойдёт кувырком.

Так что, если разобраться, то истинный коммунизм у Сталина [уже]
построен.

Однако, объявлять об этом нельзя, ибо тогда: куда же идти? Время идёт, и
всё идёт, и надо куда-то же идти.

Очевидно, объявлять о том, что коммунизм уже построен, вообще не придётся
никогда, это было бы методически неверно.

Вот кто молодец был -- Бонапарт. Не побоялся лая из якобинских
подворотен, объявил себя императором -- и кончено дело.

В слове "император" ничего плохого нет, это значит -- повелитель,
начальник. Это ничуть не противоречит мировому коммунизму.

Как бы это звучало! -- Император Планеты! Император Земли!

Он шагал и шагал, и оркестры играли.

А там, может быть, найдут средство такое, лекарство, чтобы сделать хоть
его одного бессмертным?.. Нет, не успеют.

Как же бросить человечество? И -- на кого? Напутают, ошибок наделают.