Чтение 40–й страницы книги ~В круге первом~

-- Друг мой! Только те, кто хотят погубить христианство, только те
понуждают его стать верованием кастратов. Но христианство -- это вера
сильных духом. Мы должны иметь мужество видеть зло мира и искоренить его.
Погоди, придёшь к Богу и ты. Твоё ни-во-что-не-верие -- это не почва для
мыслящего человека, это -- бедность души.

Нержин вздохнул.

-- Ты знаешь, я даже не против того, чтобы признать Творца Мира, некий
Высший Разум вселенной. Да я даже ощущаю его, если хочешь. Но неужели, если
б я узнал, что Бога нет -- я был бы менее морален?

-- Без-условно!!

-- Не думаю. И почему обязательно ты хочешь, вы всегда хотите, чтоб
непременно признать не только Бога вообще, но обязательно конкретного
христианского, и триединство, и непорочное зачатие... А в чём пошатнётся моя
вера, мой философский деизм, если я узнаю, что из евангельских чудес ни
одного вовсе не было? Да ни в чём!

Сологдин строго поднял руку с вытянутым пальцем:

-- Нет другого пути! Если ты у су мнишься хоть в одном догмате веры, хоть
в одном слове Писания, -- всё разрушено!! ты -- безбожник!

Он так секанул рукою по воздуху, будто в ней была сабля.

-- Вот так вы и отталкиваете людей! всё -- или ничего! Никаких
компромиссов, никакой поблажки. А если я в целом принять не могу? что мне
выдвинуть? чем загородиться? Я и говорю: я только то и знаю, что ничего не
знаю.

Взял пилу, подмастерье Сократа, и другой ручкой протянул Сологдину.

-- Ладно, об этом -- не на дровах, -- согласился тот.

Они уже обстывали и весело взялись за пиление. Пила брызнула коричневым
порошком коры. Пила шла не так ловко, как со Спиридоном, но всё же легко.
Друзья за многие утра спилились, и дело у них обходилось без взаимных
упрёков. Они пилили с тем особенным рвением и наслаждением, какое даёт
неподневольный и не вызванный нуждою труд.

Только перед четвёртым резом ярко разрумянившийся Сологдин буркнул:

-- Сучка бы не зацепить...

И после четвёртого чурбака Нержин пробормотал:

-- Да, сучковатое, падло.

Душистые, то белые, то жёлтые опилки с каждым шорохом пилы ложились на
брюки и ботинки пильщиков. Мерная работа вносила покой и перестраивала
мысли.

Нержин, проснувшийся нынче в дурном настроении, сейчас думал, что лагеря
только в первый год могли оглушить его, что теперь у него совсем другое
дыхание: он не станет карабкаться в придурки, не станет бояться общих, -- а
будет медленно, со знанием жизненных глубин выходить на утренний развод в
телогрейке, вымазанной штукатуркой или мазутом, [тянуть резину] весь
двенадцатичасовой день -- и так все пять лет, оставшиеся до конца срока.
Пять лет -- это не десять. Пять лет выжить можно. Лишь постоянно себе
напоминать: тюрьма не только проклятье, она и благословенье.

Так он размышлял, в очередь потягивая пилу. И никак бы не мог вообразить,
что напарник его, потягивая пилу в свою сторону, думал о тюрьме только как о
чистом проклятии, из-под которого надо же когда-то вырваться.

Сологдин думал сейчас о том большом и обещающем ему свободу успехе,
которого он совершенно скрытно достиг за последние месяцы в своей казённой
работе. Решающий приговор этой работе он должен был выслушать после завтрака
и заранее предвидел одобрение. С буйной гордостью думал сейчас Сологдин о
своём мозге, истощённом столькими годами то следствий, то голода лагерей,
столько лет лишённом фосфора и вот сумевшем же справиться с выдающейся
инженерной задачей! Как это заметно у мужчин к сорока годам -- взлёт
жизненных сил! Особенно, если избыток их плоти не направлен в деторождение,
а таинственным образом преобразуется в сильные мысли.

А между тем они пилили и пилили, тела их разгорячились, жаром пышели
лица, телогрейки уже были сброшены на брёвна, чурбаки доброй горкой
громоздились у козел, -- топора же всё не было.

-- А не хватит? -- спросил Нержин. -- Небось не переколем.

-- Отдохнём, -- согласился Сологдин, отставляя пилу со звоном
изогнувшегося полотна.

Оба стянули с голов шапки. От густых волос Нержина и редеющих волос
Сологдина пошёл пар. Они дышали глубоко. Воздух будто проходил в самые
затхлые уголки их нутра.

-- Но если тебя сейчас отправят в лагерь, -- спросил Сологдин, -- как же
будет с твоей работой по Новому Смутному Времени? (Это значило -- по
революции.)

-- Да как? Ведь я не избалован и здесь. Хранение единой строки одинаково
грозит мне казематом что там, что здесь. Допуска в публичную библиотеку у
меня нет и тут. К архивам меня и до смерти, наверно, не подпустят. Если
говорить о чистой бумаге, то уж бересту или сосновую кору найду я и в тайге.
А преимущества моего никакими шмонами не отнять: горе, которое я испытал и
вижу на других, может мне немало подсказать догадок об истории, а? Как ты
думаешь?

-- Ве-ли-ко-лепно!! -- густым выдохом отдал Сологдин. -- Значит, ты
кое-что уже понял. Значит, ты уже отказался сперва пятнадцать лет читать все
книги по заданному вопросу?

-- Отчасти -- да, отчасти -- где ж я их возьму?

-- Без "отчасти"! -- предупредительно воскликнул Сологдин. -- Ты пойми:
мысль!! -- он вскинул голову и руку. -- Первоначальная сильная мысль
определяет успех всякого дела! И мысль должна быть -- своя! Мысль, как живое
древо, даёт плоды, только если развивается естественно. А книги и чужие
мнения -- это ножницы, они перерезают жизнь твоей мысли! Сперва надо все
мысли найти самому -- и только потом сверять с книгами.

Сологдин испытующе посмотрел на друга:

-- А тридцать красных томиков ты по-прежнему собираешься читать от корки
до корки?

-- Да! Понять Ленина -- это понять половину революции. А где он лучше
сказался, чем в своих книгах? И я найду их везде, в любой избе-читальне.

Сологдин потемнел, надел шапку и неудобно присел на козлы.

-- Ты -- безумец. Ты себе всю голову затарабаришь. Ты ничего не
совершишь! Мой долг -- предостеречь тебя.

Нержин тоже взял шапку с отрожка козел и присел на груду чурбаков.

-- Будь же достоин своей... исчислительной науки. Примени способ узловых
точек. Как исследуется всякое неведомое явление? Как нащупывается всякая
неначерченная кривая? Сплошь? Или по собым точкам?

-- Уже ясно! -- торопил Нержин, он не любил размазываний. -- Мы ищем
точки разрыва, точки возврата, экстремальные и наконец нолевые. И кривая --
вся в наших руках.

-- Так почему ж не применить этого к... [бытийному] лицу?! -- (К
историческому, перевёл для себя Нержин на Язык Кажущейся Ясности.) -- Охвати
жизнь Ленина одним оком, увидь в ней главнейшие перерывы постепенности,
крутые смены направлений -- и прочти только то, что относится к ним. Как он
вёл себя в [эти] мгновения? Тут -- весь человек. А остальное тебе совершенно
незачем.

-- Значит, когда я спросил тебя, что делать с урками, я, не предполагая,
применил к тебе метод узловых точек?

Отклонительная усмешка сузила веки вокруг ясных глаз Сологдина. Он
озабоченно накинул телогрейку, пересел на козлах иначе, но всё так же
неудобно.

-- Ты взволновал меня, Глебчик. Теперь твой отъезд может наступить
внезапно. Мы расстанемся. Один из нас погибнет. Или оба. Доживём ли мы,
когда люди будут открыто встречаться и разговаривать? Мне хотелось бы успеть
поделиться с тобой хоть... Хоть некоторыми выводами о путях создания
единства цели, исполнителя и его работы. Они могут оказаться тебе полезными.
Разумеется, мне очень помешает моё косноязычие, я как-нибудь неуклюже это
изложу...

Это было в манере Сологдина! Перед тем, как блеснуть мыслью, он
обязательно самоуничижался.

-- Ну да, твоя слабая память, -- убыстрял и помогал Нержин. -- И то, что
ты -- "сосуд ошибок"...

-- Да, да, именно, -- Сологдин подтвердил минующей улыбкой. -- Так вот,
зная своё несовершенство, я много лет в тюрьме вырабатывал для себя эти
правила, которые железным обручем собирают волю. Эти правила -- как бы
[общий огляд на пут подхода к] работе.

Методика, привычно перевёл Нержин с Языка Предельной Ясности. Плечи
зябли, и он тоже накинул телогрейку.

По прибывающему свету дня видно было, что скоро им бросать дрова и идти
на утреннюю поверку. Вдалеке, перед штабом спецтюрьмы, под купою
волшебно-обелённых марфинских лип мелькала утренняя арестантская прогулка.
Среди гуляющих возвышались худая прямая фигура пятидесятилетнего художника
Кондрашёва-Иванова и согнутая в плечах, но тоже очень долгая -- бывшего
сталинского домашнего, а теперь забытого, архитектора Мержанова. Видно было
и как Лев Рубин, проспавший, пытался теперь прорваться "на дрова", но
надзиратель уже его не пускал: поздно.

-- Смотри, вон Лёвка с растрёпанной бородой.

Засмеялись.

-- Так вот хочешь, я буду каждое утро сообщать тебе оттуда какие-нибудь
положения?

-- Давай. Попробуем.

-- Ну, например: как относиться к трудностям?

-- Не унывать?

-- Этого мало.

Мимо Нержина Сологдин смотрел за зону, на мелкие густые заросли,
опушённые инеем и чуть тронутые неуверенной розоватостью востока: солнце
колебалось, показаться или нет. Лицо Сологдина, собранное, худощавое, со
светлой курчавящейся бородкой и короткими светлыми усами чем-то напоминало