Чтение 57–й страницы книги ~В круге первом~

-- Сталин, и никто другой. И одиночество ознобило его: взрослые мужчины,
столпленные рядом, не понимали такой простой вещи!

И вот те самые старые большевики выходили на суд и необъяснимо каялись,
многословно поносили себя самыми последними ругательствами и признавались в
службе всем на свете иностранным разведкам. Это было так чрезмерно, так
грубо, так через край -- что в ухе визжало!

Но со столба перекатывал актёрский голос диктора -- и горожане на
тротуаре сбивались доверчивыми овцами.

А русские писатели, смевшие вести свою родословную от Пушкина и Толстого,
удручающе-приторно хвалословили тирана. А русские композиторы, воспитанные
на улице Герцена, толкаясь, совали к подножью трона свои угодливые
песнопения.

Для Глеба же всю его молодость гремел немой набат!

-- и неисторжимо укоренялось в нём решение: узнать и понять! откопать и
напомнить!

И вечерами на бульвары родного города, где приличнее было бы вздыхать о
девушках, Глеб ходил мечтать, как он когда-нибудь проникнет в самую Большую
и самую Главную тюрьму страны -- и там найдёт следы умерших и ключ к
разгадке.

Провинциал, он ещё не знал тогда, что тюрьма эта называется Большая
Лубянка.

И что если желание наше велико -- оно обязательно исполнится.

Шли годы. Всё сбылось и исполнилось в жизни Глеба Нержина, хотя это
оказалось совсем не легко и не приятно. Он был схвачен и привезен -- именно
[туда], и встретил тех самых, ещё уцелевших, кто не удивлялся его догадкам,
а имел в сотню раз больше, что рассказать.

Всё сбылось и исполнилось, но за этим -- не осталось Нержину ни науки, ни
времени, ни жизни, ни даже -- любви к жене. Ему казалось -- лучшей жены не
может быть для него на всей земле, и вместе с тем -- вряд ли он любил её.
Одна большая страсть, занявши раз нашу душу, жестоко измещает всё остальное.
Двум страстям нет места в нас.

... Автобус продребезжал по мосту и ещё шёл по каким-то кривым неласковым
улицам.

Нержин очнулся:

-- Так нас и не в Таганку? Куда такое? Ничего не понимаю.

Герасимович, отрываясь от таких же невесёлых мыслей, ответил:

-- Подъезжаем к Лефортовской.

Автобусу открыли ворота. Машина вошла в служебный дворик, остановилась
перед пристройкой к высокой тюрьме. В дверях уже стоял подполковник
Климентьев -- молодо, без шинели и шапки.

Было, правда, маломорозно. Под густым облачным небом распростёрлась
безветренная зимняя хмурь.

По знаку подполковника надзиратели вышли из автобуса, выстроились рядком
(только двое в задних углах всё так же сидели с пистолетами в карманах) -- и
арестанты, не имея времени оглянуться на главный корпус тюрьмы, перешли
вслед за подполковником в пристройку.

Там оказался длинный узкий коридор, а в него -- семь распахнутых дверей.
Подполковник шёл впереди и распоряжался решительно, как в сражении:

-- Герасимович -- сюда! Лукашенко -- в эту! Нержин -- третья!..

И заключённые сворачивали по одному.

И так же по одному распределил к ним Климентьев семерых надзирателей. К
Нержину попал переодетый гангстер.

Все как одна комнатки были -- следственные кабинеты: и без того дававшее
мало света ещё обрешеченное окно; кресло и стол следователя у окна;
маленький столик и табуретка подследственного.

Кресло следователя Нержин перенёс ближе к двери и поставил для жены, а
себе взял неудобную маленькую табуретку со щелью, которая грозила защемить.
На подобной табуретке, за таким же убогим столиком, он отсидел когда-то
шесть месяцев следствия.

Дверь оставалась открытой. Нержин услышал, как по коридору простучали
лёгкие каблучки жены, раздался её милый голос:

-- Вот в эту?

И она вошла.

Когда побитый грузовик, подпрыгивая на обнажённых корнях сосен и рыча в
песке, увозил Надю с фронта -- а Глеб стоял вдали на просеке, и просека, всё
длиннее, темнее, уже, поглощала его -- кто бы сказал им, что разлука их не
только не кончится с войной, а едва лишь начинается?

Ждать мужа с войны -- всегда тяжело, но тяжелее всего -- в последние
месяцы перед концом: ведь осколки и пули не разбираются, сколько провоёвано
человеком.

Именно тут и прекратились письма от Глеба.

Надя выбегала высматривать почтальона. Она писала мужу, писала его
друзьям, писала его начальникам -- все молчали, как заговоренные.

Но и похоронное извещение не приходило.

Весной сорок пятого года что ни вечер -- лупили в небо артиллерийские
салюты, брали, брали, брали города -- Кенигсберг, Бреслау, Франкфурт,
Берлин, Прагу.

А писем -- не было. Свет мерк. Ничего не хотелось делать. Но нельзя было
опускаться! Если он жив и вернётся -- он упрекнёт её в упущенном времени! И
всеми днями она готовилась в аспирантуру по химии, учила иностранные языки и
диалектический материализм -- и только ночью плакала.

Вдруг военкомат впервые не оплатил Наде по офицерскому аттестату.

Это должно было значить -- убит.

И тотчас же кончилась четырёхлетняя война! И безумные от радости люди
бегали по безумным улицам. Кто-то стрелял из пистолетов в воздух. И все
динамики Советского Союза разносили победные марши над израненной, голодной
страной.

В военкомате ей не сказали -- убит, сказали -- пропал без вести. Смелое
на аресты, государство было стыдливо на признания.

И человеческое сердце, никогда не желающее примириться с необратимым,
стало придумывать небылицы -- может быть заслан в глубокую разведку? Может
быть, выполняет [спецзадание]? Поколению, воспитанному в подозрительности и
секретности, мерещились тайны там, где их не было.

Шло знойное южное лето, но солнце с неба не светило молоденькой вдове.

А она всё так же учила химию, языки и диамат, боясь не понравиться ему,
когда он вернётся.

И прошло четыре месяца после войны. И пора было признать, что Глеба уже
нет на земле. И пришёл потрёпанный треугольник с Красной Пресни:
"Единственная моя!

Теперь будет ещё десять лет!"

Близкие не все могли её понять: она узнала, что муж в тюрьме -- и
осветилась, повеселела. Какое счастье, что не двадцать пять и не пятнадцать!
Только из могилы не приходят, а с каторги возвращаются! В новом положении
была даже новая романтическая высота, возвышавшая их прежнюю рядовую
студенческую женитьбу.

Теперь, когда не было смерти, когда не было и страшной внутренней измены,
а только была петля на шее -- новые силы прихлынули к Наде. Он был в Москве
-- значит, надо было ехать в Москву и спасать его! (Представлялось так, что
достаточно оказаться рядом, и уже можно будет спасать.)

Но -- ехать? Потомкам никогда не вообразить, что значило ехать тогда, а
особенно -- в Москву. Сперва, как и в тридцатые годы, гражданин должен был
документально доказать, зачем ему не сидится на месте, по какой служебной
надобности он вынужден обременить собою транспорт. После этого ему
выписывался пропуск, дававший право неделю таскаться по вокзальным очередям,
спать на заплёванном полу или совать пугливую взятку у задних дверец кассы.

Надя изобрела -- поступать в недостижимую московскую аспирантуру. И,
переплатив на билете втрое, самолётом улетела в Москву, держа на коленях
портфель с учебниками и валенки для ожидавшей мужа тайги.

Это была та нравственная вершина жизни, когда какие-то добрые силы
помогают нам, и всё нам удаётся. Высшая аспирантура страны приняла
безвестную провинциалочку без имени, без денег, без связей, без телефонного
звонка...

Это было чудо, но и это оказалось легче, чем добиться свидания на
пересылке Красная Пресня! Свидания не дали. Свиданий вообще не давали: все
каналы ГУЛага были перенапряжены -- лился из Европы поток арестантов,
поражавший воображение.

Но у досчатой вахты, ожидая ответа на свои тщетные заявления, Надя стала
свидетелем, как из деревянных некрашенных ворот тюрьмы выводили колонну
арестантов на работу к пристани у Москва-реки. И мгновенным просветлённым
загадыванием, которое приносит удачу, Надя загадала: Глеб -- здесь!

Выводили человек двести. Все они были в том промежуточном состоянии,
когда человек расстаётся со своей "вольной" одеждой и вживается в
серо-чёрную трёпаную одежду зэка. У каждого оставалось ещё что-нибудь,
напоминавшее о прежнем: военный картуз с цветным околышем, но без ремешка и
звёздочки, или хромовые сапоги, до сих пор не проданные за хлеб и не отнятые
урками, или шёлковая рубашка, расползшаяся на спине. Все они были наголо
стрижены, кое-как прикрывали головы от летнего солнца, все небриты, все
худы, некоторые до изнурения.

Надя не обегала их взглядом -- она сразу почувствовала, а затем и увидела
Глеба: он шёл с расстёгнутым воротником в шерстяной гимнастёрке, ещё
сохранившей на обшлагах красные выпушки, а на груди -- невылинявшие
подорденские пятна. Он держал руки за спиной, как все. Он не смотрел с горки
ни на солнечные просторы, казалось бы столь манящие арестанта, ни по
сторонам -- на женщин с передачами (на пересылке не получали писем, и он не
знал, что Надя в Москве). Такой же жёлтый, такой же исхудавший, как его
товарищи, он весь сиял и с одобрением, с упоением слушал соседа --
седобородого статного старика.

Надя побежала рядом с колонной и выкрикивала имя мужа -- но он не слышал
за разговором и заливистым лаем охранных собак. Она, задыхаясь, бежала,