Чтение 60–й страницы книги ~В круге первом~

-- Герасимович Наталья Павловна! -- вызвал Климентьев первой.

Соседка Нади встала и, твердо стуча по полу фетровыми ботами довоенного
выпуска, вышла в коридор.

И всё-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание
с ощущением праздника.

Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта
улыбка длилась один шаг его и один шаг её, но всё взликовало в ней: он
показался так же близок! он к ней не изменился!

Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к
маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться.

-- Да дайте, я хоть за руку! -- возмутился Нержин.

-- Не положено, -- ответил надзиратель, свою тяжёлую челюсть для выпуска
слов приспуская лишь несколько.

Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она
опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами
вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей,
сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.

-- Ну, так поздравляю тебя! -- сказала Надя, стараясь казаться
оживлённой.

-- Спасибо.

-- Такое совпадение -- именно сегодня!

-- Звезда...

(Они привыкали говорить.)

Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его
давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка
не защемляла его.

Маленький столик подследственного был между мужем и женой.

-- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста,
знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.

-- Глупенькая, и этого не нужно! Всё у нас есть.

-- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь?

Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о
Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещён.

-- Читаю.

(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было
вовсе не жарко, скорее -- нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник
-- ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о
которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет
блузки оживил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.

Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену -- лицо, и
горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом -- самым
важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.

-- На тебе кофточка новая. Покажи больше.

-- А шубка? -- состроила она огорчённую гримаску.

-- Что шубка?

-- Шубка -- новая.

-- Да, в самом деле, -- понял, наконец, Глеб. -- Шуба-то новая! -- И он
обежал взглядом чёрные завитушки, не ведая даже, что это -- каракуль, там уж
поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы
отличить пятисотрублёвую шубу от пятитысячной.

Она полусбросила шубку теперь. Он увидел её шею, по-прежнему
девически-точёную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, -- грудь,
уныло опавшую за эти годы.

И короткая укорная мысль, что у неё своей чередой идут новые наряды,
новые знакомства, -- при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью,
что скаты серого тюремного воронка раздавили и её жизнь.

-- Ты -- худенькая, -- с состраданием сказал он. -- Питайся лучше. Не
можешь -- лучше?

"Я -- некрасивая?" -- спросили её глаза.

"Ты -- всё та же чудная!" -- ответили глаза мужа.

(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было
выговорить при чужом...)

-- Я питаюсь, -- солгала она. -- Просто жизнь беспокойная, дёрганая.

-- В чём же, расскажи.

-- Нет, ты сперва.

-- Да я -- что? -- улыбнулся Глеб. -- Я -- ничего.

-- Ну, видишь... -- начала она со стеснением.

Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный,
сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у
подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.

Надо было найти недоступный для него верный тон, крылатый язык
полунамёков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было
подсказать им этот тон.

-- А костюм -- твой? -- перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично
потряс головой.

-- Где мой? Потёмкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не
смущает.

-- Не могу, -- по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь,
что продолжает нравиться мужу.

-- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.

Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.

-- А мы -- нет.

Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная
переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог
выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь
на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:

-- Вот так -- всюду препоны.

"Ты -- моя? Моя?" -- спрашивал его взгляд.

"Я -- та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!" -- лучились её
серые глаза.

-- А на работе с препонами -- как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в
аспирантах не числишься?

-- Нет.

-- Так защитила диссертацию?

-- Тоже нет.

-- Как же это может быть?

-- Вот так... -- И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что
много времени уже ушло. -- Диссертацию никто в три года не защищает.
Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала
диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили...

(Ах, зачем? Это совсем не важно!..)

-- ... У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают
переделки разные...

[(Борьба с низкопоклонством]- но разве тут объяснишь?..)

-- ... и потом светокопии, фотографии... Ещё как с переплётом будет -- не
знаю. Очень много хлопот...

-- Но стипендию тебе платят?

-- Нет.

-- На что ж ты живёшь?!

-- На зарплату.

-- Так ты работаешь? Где?

-- Там же, в университете.

-- Кем?

-- Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи
права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно...

Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции её
давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили
прописку ещё на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более
нельзя было этого сказать при сержанте МГБ...

-- ... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так...

(Ах, да в полчаса не расскажешь!..)

-- Подожди, об этом потом. Я хочу спросить -- препон, связанных со мной,
нет?

-- И очень жёсткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь
не взять.

-- Это как -- спецтему?

Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как
если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало
меньше, чем в метре от их лиц.

Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти
уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху
донизу. Засекречивание же значило: новая, ещё более подробная анкета о муже,
о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать
там: "муж осуждён по пятьдесят восьмой статье", то не только работать в
университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать -- "муж
пропал без вести", всё равно надо будет написать его фамилию -- и стоит
только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения её будут судить. И
Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от неё под внимательным
взором Глеба, стала оживлённо рассказывать:

-- Ты знаешь, я -- в университетской самодеятельности. Посылают всё время
играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с
Яковом Заком.

Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.

-- В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, -- ну, а
всё-таки... И ты знаешь, смех какой -- моё лучшее платье забраковали,
говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное,
до пят.

-- Поиграла -- и сняли?

-- У-гм. Вообще, девчёнки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я