Чтение 66–й страницы книги ~В круге первом~

Квартира понравилась. Мачеха Клары дала прорабу указания по доделкам и
особенно была недовольна, что паркет в одной комнате скрипит. Прораб
покачался на двух-трёх клёпках и обещал устранить.

-- А кто здесь всё это делает? строит? -- резко спросила Клара.

Прораб улыбнулся и промолчал. Отец буркнул:

-- Заключённые, кто!

На обратном пути женщины на лестнице уже не было.

И солдата не было снаружи.

Через несколько дней они переехали.

Но шли месяцы, и годы шли, а Клара почему-то всё не могла забыть той
женщины. Она помнила точно её место на предпоследней ступеньке отметного
удлинённого марша, и каждый раз, если не в лифте, вспоминала на этом месте
её серую нагнутую фигуру и вывернутое ненавидящее лицо.

И всегда суеверно сторонилась к перилам, как бы боясь наступить на
поломойку. Это было непонятно и -- непобедимо.

Однако, ни с отцом, ни с матерью она никогда этим не поделилась, не
напомнила им, не могла. С отцом после войны её отношения вообще установились
нескладистые, недобрые. Он сердился и кричал, что она выросла с испорченной
головой, если вдумчивая -- то навыворот. Её ташкентские воспоминания, её
московские будние наблюдения он находил нетипичными, вредными, а манеру
искать из этих случаев вывод -- возмутительной.

О том, что поломойка и сегодня стоит на их лестнице -- никак нельзя было
ему признаться. Да и мачехе. Да и вообще -- кому?

Вдруг однажды, в прошлом году, спускаясь по лестнице с младшим зятем,
Иннокентием, она не удержалась -- невольно отвела его за рукав в том месте,
где надо было обойти невидимую женщину. Иннокентий спросил, в чём дело.
Клара замялась, могло показаться, что она сумасшедшая. К тому же Иннокентия
она видела очень редко, он постоянно жил в Париже, франтовски одевался,
держался с постоянной насмешечкой и снисходительно к ней, как к девочке.

Но решилась, остановилась -- и тут же рассказала, всё руками развела, как
было тогда.

И без всякого франтовства, без этого ореола вечной европейской жизни, он
стоял всё на той же ступеньке, где их застигло, и слушал -- совсем
попростевший, даже потерянный, почему-то шляпу сняв.

Он всё понял!

С этой минуты у них началась дружба.

До прошлого года Нара со своим Иннокентием были для семьи Макарыгиных
какими-то заморскими нереальными родственниками. В год недельку они мелькали
в Москве да к праздникам присылали подарки. Старшего зятя, знаменитого
Галахова, Клара привычно называла Колей и на "ты", -- а Иннокентия
стеснялась, сбивалась.

Прошлым летом они приехали надольше, стала часто Нара бывать у родных и
жаловаться приёмной матери на мужа, на порчу и затмение их семейной жизни,
до тех пор такой счастливой. С Алевтиной Никаноровной они долгие вели об
этом разговоры, Клара не всегда была дома, но если была, то открыто или
притаённо слушала, не могла и не хотела уклониться. Ведь самая главная
загадка жизни эта и была: отчего любят и отчего не любят?

Сестра рассказывала о многих мелких случаях их жизни, разногласиях,
столкновениях, подозрениях, также о служебных просчётах Иннокентия, что он
переменился, стал пренебрегать мнением важных лиц, а это сказывается и на их
материальном положении, Нара должна себя ограничивать. По рассказам сестры
она оказывалась во всём права, и во всём неправ муж. Но Клара сделала для
себя противоположный вывод: что Нара не умела ценить своего счастья; что
пожалуй она сейчас Иннокентия не любила, а любила себя; она любила не работу
его, а своё положение в связи с его работой; не взгляды и пристрастия его,
пусть изменившиеся, а своё владенье им, утверждённое в глазах всех. Клару
удивляло, что главные обиды её были не на подозреваемые измены мужа, а на
то, что он в обществе других дам недостаточно подчёркивал её особое значение
и важность для себя.

Неволею младшей незамужней сестры мысленно примеряя себя к положению
старшей, Клара уверилась, что она бы себя так ни за что не вела. Как же
можно удовлетворяться чем-то, отдельным от [его] счастья?.. Тут ещё
запутывалось и обострялось, что не было у них детей.

После того радостного откровения на лестнице стало так просто между ними,
что хотелось видеться ещё, обязательно. И, главное, много вопросов набралось
у Клары, на которые вот Иннокентий мог бы и ответить!

Однако присутствие Нары или другого кого-нибудь из семьи почему-то мешало
бы этому.

И когда в тех же днях Иннокентий вдруг предложил ей съездить на денёк за
город, она толчком сердца сразу же согласилась, ещё и подумать, ещё и понять
не успев.

-- Только не хочется никаких усадеб, музеев, знаменитых развалин, --
слабо улыбался Иннокентий.

-- Я тоже не люблю! -- определённо отвела Клара. Оттого что Клара знала
теперь его невзгоды, его вялая улыбка сжимала её сочувствием.

-- Обалдеешь от этих Швейцарии, -- извинялся он, -- хоть по России
простенькой побродить. Найдём такую, а?

-- Попробуем! -- энергично кивнула Клара. -- Найдём!

Всё-таки прямо не договорились -- втроём или вдвоём они едут.

Но назначил ей Иннокентий будний день и Киевский вокзал, без звонка
домой, без заезда сюда, на Калужскую. И из этого ясно стало не только, что
-- вдвоём, но и родителям, пожалуй, знать не нужно.

По отношению к сестре Клара чувствовала себя вполне вправе на эту
поездку. Даже если бы они прекрасно жили -- это был законный родственный
налог. А так, как жили они -- была виновата Нара.

Может, самый замечательный день жизни предстоял сегодня Кларе -- но и
самые мучительные приготовления: как же одеться?! Если верить подругам, ей
не шёл ни один цвет -- но какой-то цвет надо же выбрать! Она надела
коричневое платье, плащ взяла голубой. А больше всего промучалась с
вуалеткой -- два часа накануне примеряла и снимала, примеряла и снимала...
Ведь есть же счастливицы, кто сразу могут решить. Кларе отчаянно нравились
вуалетки, особенно в кино: они делают женщину загадочной, поднимают её выше
критического разглядывания. Но всё ж она отказалась: Иннокентию надоели
всякие французские выдумки, да и будет солнечный день. А чёрные сетчатые
перчатки всё же надела, сетчатые перчатки очень красиво.

Им сразу попался дальний малоярославецкий поезд, паровичок, вот и хорошо,
они билеты взяли до конца на всякий случай, плана у них не было и станций
они не знали.

До того не знали, что оба вздрогнули, когда соседи назвали станцию
[Нара]! Иннокентий, если бы знал, может выбрал бы другой вокзал? А Клара
совсем забыла.

И ещё много раз в пути повторяли эту Нару. Так и висела над ними...

Августовское утро было прохладное. Они встретились оба бодрые, весёлые.
Сразу установился разговор несвязный, оживлённый, только несколько раз
ошибались оба на "вы", и тут же смеялись, и от этого ещё проще становилось.

Иннокентий был весь в западном, полуспортивном, что ли, а таскал и мял с
такой небрежностью, как костюм из "рабочей одежды".

Хотя целый день был впереди, но Клара кинулась его расспрашивать,
сбивчиво -- то о Европе, то -- как понимать нашу жизнь. Она сама точно не
знала, чего хотела, что именно нужно ей понять. Но что-то нужно было! Ей
искренне хотелось поумнеть! Ей так необходимо было разобраться!

Иннокентий шутливо крутил головой:

-- Вы думаете... ты думаешь, я сам что-нибудь понимаю?

-- Но вы же дипломаты, вы нас всех ведёте -- и вдруг ничего не понимаете?

-- Да нет, все мои коллеги понимают, это только я ничего не понимаю. И
даже я всё понимал примерно до прошлого, до позапрошлого года.

-- Что же случилось?

-- И вот этого -- тоже не понимаю, -- смеялся Иннокентий. -- И потом,
Кларочка, всякое объяснение неизвестно откуда начинать, оно же тянется от
дальних-дальних азов. Вот сейчас из-под лавки вылезет пещерный человек и
попросит объяснить ему за пять минут, как электричеством ходят поезда. Ну,
как ему объяснишь? Сперва вообще пойди научись грамоте. Потом -- арифметике,
алгебре, черчению, электротехнике... Чему там ещё?

-- Ну, не знаю... магнетизму...

-- Вот, и ты не знаешь; а на последнем курсе! А потом, мол, приходи,
через пятнадцать лет, я тебе всё за пять минут и объясню, да ты и сам уже
будешь знать.

-- Ну, хорошо, я готова учиться, но где учиться? С чего начинать?

-- Ну... хоть с наших газет.

По вагону шёл с кожаной сумкой и продавал газеты, журналы. Иннокентий
купил у него "Правду".

Ещё при посадке, понимая, что разговор у них может быть особенный, Клара
направила спутника занять неуютную двухместную скамью у двери: Иннокентий не
понимал, но только здесь можно было говорить посвободней.

-- Ну, давай учиться читать, -- развернул газету Иннокентий. -- Вот
заголовок: "Женщины полны трудового энтузиазма и перевыполняют нормы".
Подумай: а зачем им эти нормы? Что у них, дома дела нет? Это значит:
соединённой зарплаты мужа и жены не хватает на семью. А должно хватать --
одной мужской.

-- Во Франции так?

-- Везде так. Вот дальше, смотри: "во всех капиталистических странах,
вместе взятых, нет столько детских садов, сколько у нас". Правда? Да,
наверно правда. Только не объяснена самая малость: во всех странах матери
свободны, воспитывают детей сами, и детские сады им не нужны.

Дребезжали. Ехали. Останавливались.

Иннокентий без труда находил, пальцем ей показывал, а при грохоте
объяснял к уху:

-- Бери дальше, самые ничтожные заметки: "Член французского парламента
имя рек заявил..." и дальше о ненависти французского народа к американцам.